Волосы Лопухиной выпростались из-под чепца, намокли от крови. Она без остановки кричала и била ногой о барьер, кусала державшего ее мужика, а тот вертел головой и поворачивал несчастную ношу свою, чтобы палачу сподручнее было бить. Степан Васильевич, не отрываясь, смотрел на жену и вдруг закричал что-то нечленораздельное, забился, голова его запрокинулась.

— Господи! — шептал Никита. — Ведь ты же есть, Господи! Прекрати все ЭТО… Сделай, чтобы скорее конец. Ведь мочи нет слушать. Больно ведь. Господи! Больно… Уйти отсюда…

Он стал пробираться через молчаливую толпу. Люди стояли словно в столбняке, словно окаменели — всюду только глаза, глаза… и все сфокусированы на одной точке. Толпа не пустила Никиту. Вдруг стихли крики, и только хрип раздался с помоста.

— Кому язык? — буднично крикнул палач и бросил что-то красное, еще живое под ноги толпы. Люди отпрянули, как от гранаты.

Лопухина была без сознания. Лейб-медик наскоро сделал ей перевязку, гвардейцы укрыли ее мантильей и унесли в телегу.

Очередь была за Бестужевой. В Анне Гавриловне не было ни дородной красоты, ни царской поступи ее несчастной предшественницы. Она была худа, мала ростом, оспины, незамазанные белилами, делали ее лицо старым, рыхлым, но недаром ей одной говорили «вы» на допросах, было в ней что-то такое, что заставляло не только жалеть, но и уважать эту женщину.

Палач сорвал с нее епанчу. Она была податлива, как бы помогала палачу раздевать себя. Когда на плечах ее осталась одна сорочка, Анна Гавриловна прижала обе руки к шее, с силой дернула что-то, так, что голова мотнулась вниз. Ладонь палача услужливо раскрылась, и Анна Гавриловна вложила в нее «что-то», блеснувшее, как зеркало.

— Что она ему дала? — зашептали в толпе.

— Письмо с последней волей, — подал голос торговец фруктами.

— Деньги, — всхлипнул приказчик.

— Да нет же, крест… Крест она дала, — зашумели франты, очевидно, хорошо знавшие некоторые ритуальные обряды публичных казней.

— Крест, крест… — подхватили люди.

Старый славянский обычай — побратимство с палачом. Теперь он стал крестовым братом своей жертвы. Теперь он должен пожалеть свою сестру — обер-гофмаршальшу, статс-даму Анну Бестужеву.

И палач пожалел. Он бил не только вполсилы, а так, будто гладил кнутом. И языка отхватил самый кончик — и народу показать было нечего.

Во время экзекуции Анна Гавриловна только стонала, крика от нее не услышали.

Били потом Степана Васильевича и Ивана Степановича Лопухиных, и престарелого графа Путятина, и адъютанта лейб-конного полка Степана Колычева, и многих других. Остолбенение толпы прошло, разговаривали вполголоса, а кто и в голос. Мужчин бьют — дело привычное, не то что разнеженных статс-дам. Кульминация действия прошла.

После казни изуродованных, окровавленных людей положили в телеги и повезли на окраину города, где они могли по милости государыни навсегда распрощаться с родными и близкими перед вечной разлукой.

Толпа расходилась. Палач мыл руки, помощник угрюмо вытирал тряпкой кнуты. Никита посмотрел на воду канала. Она не изменила цвета, не потемнела от крови, только мусора в ней поприбавилось. Все, конец… Он глубоко вздохнул, потом еще раз. Во время казни ему не хватало воздуха, словно легкие отказали.

Чья-то рука тяжело легла на его плечо. Никита обернулся и увидел Александра Белова.

— Сашка! Ты был здесь? Ты видел?

— Видел, — сказал Саша сдавленным голосом. — Видел и запомнил. Пойдем?

Друзья молча двинулись вдоль канала, избегая смотреть друг на друга. Каждый был несказанно рад встрече, но не время и не место было хлопать по плечу, приговаривая: «Ба! Никита! Какими судьбами! Наконец-то вместе!»

Высокий, изысканно одетый мужчина в золотоволосом парике обогнал их, искоса окинул взглядом и, не замедляя шага, бросил:

— Александр, ты мне нужен.

— Никита, подожди меня. Я сейчас. — И Саша бросился вдогонку за высоким мужчиной.

Лядащев ждал Сашу за углом высокого пакгауза.

— Василий Федорович, здравствуйте. По век жизни я буду вам благодарен за крест. Ведь это вы сказали Ягупову?

— Ничего я никому не говорил, — мрачно заметил Лядащев. — И ты помалкивай. Ну все, все! Я к тебе вчера заходил. Где был?

— У Лестока.

— Опять у Лестока. Ты у него на службе?

— Какая там служба! По пять раз одно и то же рассказываю. Скорей бы Бергер приехал!

— А о чем тебя спрашивает Лесток?

Саша насупился.

— Да все о том же, о чем и вы спрашивали…

— И о бумагах? — как бы невзначай заметил Лядащев.

— Да не знаю я никаких бумаг! — взорвался Саша. — Не зна-аю!

— Ладно. Не ершись. А это кто с тобой?

— Друг мой, Никита Оленев. Да, тоже из навигацкой школы, — поспешно добавил Саша, упреждая вопрос.

— Ну, ну… — Лядащев поспешно пошел прочь.

— Кто это? — спросил Никита, когда Саша вернулся к нему.

— Человек один, хороший человек, — задумчиво сказал Саша и добавил машинально: — Из Тайной канцелярии.

Никита удивленно присвистнул: «Однако…» Саша был слишком занят своими мыслями, чтобы заметить, с какой растерянностью и изумлением смотрит на него Никита.

Петербург поразил Алексея запахом — это был вкус, аромат, свежесть находившегося где-то рядом моря. Он полюбил этот город задолго до того, как увидел. Никитине ли детство — мозаика слов, образов, отрывочных воспоминаний — ожило перед глазами, или рассказы старого бомбардира Шорохова обрели плоть? Канал с зеленой водой, шевелящиеся водоросли, ялик у дощатой пристани, развешенные для просушки сети, ограда парка, сбегающая прямо в воду…

— Сударь, как пройти к морю?

Прохожий усмехнулся, оглядев Алексея с головы до ног.

— Здесь всюду море, юноша. Спросите лучше, где здесь суша. Земля под ногами всего лишь настил на болотах и хлябях, пропитанный морской солью.

У прохожего колючий взгляд и словно оструганное топориком лицо: острый нос, острый подбородок. Худая рука коснулась шляпы в знак приветствия, скривился рот — ну и улыбка, насмешка, ирония — все в ней, и мужчина пошел дальше, не пошел, побежал, придерживая шляпу от ветра. «Не знаешь, так нечего голову морочить», — с обидой подумал Алексей.

Потом он спросил про море у солдата, потом у пожилого, тучного господина, потом у старухи с огромной, плетенной из лыка кошелкой. Никто из них не дал толкового ответа, и все при этом досадливо морщились, словно он спрашивал их заведомую глупость.

— Ну и шут с вами. Я сам море найду, — подытожил Алексей опыт общения с петербуржцами.

Ноги вынесли его на широкую, громкую улицу, и он побрел наугад, рассматривая богатые особняки, церкви, лавки с яркими вывесками. Скоро гвалт и пестрота улиц утомили его, он свернул в проулок, потом в другой.