Алексей активно работал руками и ногами, но остров с загадочным павильоном, казалось, все дальше и дальше уплывал от него, словно корабль, взявший курс в открытое море.

Алексей еще раз нырнул, играя с волной, как дельфин, встряхнулся, с силой ударил по воде, подняв фонтан брызг, прокричал что-то невнятное, ликующее и, шалый от восторга, поплыл к берегу.

— Алешка! Приехал! Ну как, нашел свою Софью?

— Выкрал я ее у монашек. Она теперь у матушки в деревне.

Никита воздел руки, как в греческой трагедии:

— Как Антей черпает силы от матери-земли Геи, так и возлюбленный от красот земли черпает вдохновение. — Он рассмеялся. — Помойся с дороги и ужинать.

— Гаврила щи из трактира принес?

— Нет, мы здесь важно живем. Какой трактир? У меня повар свой. А Гаврила теперь человек занятой. Его так просто в трактир не сгоняешь.

Ужинали в большой столовой. Алексей совершенно оробел от необычайной обстановки и смотрел на Никиту испуганно, словно ждал подсказки. Важный, как архиерей, Лука сам прислуживал за столом, с поклоном разносил блюда и разливал вино. Алексею казалось, что он присутствовал не иначе как на таинстве евхаристии, где не просто едят хлеб и пьют вино, а совершают великий обряд причащения во имя дружбы и вечного спасения.

— Ты ешь, ешь, — приговаривал Никита, посмеиваясь над смущением друга.

Алексей согласно кивал, стараясь аккуратно нарезать мясо, но оно увертывалось, и проклятый соус опять брызгал на скатерть. Особенно мешала салфетка. Куда он только ее ни прятал, боясь испачкать: под тарелку, на колени, локтем к столу прижимал — она всюду находилась, норовя запятнать свою белизну.

Как только Лука поставил на стол фрукты, Никита отослал его из комнаты и придвинулся к Алеше.

— Ну, рассказывай…

Алексей освободился от салфетки, подпер щеку рукой и задумчиво устремил глаза в угол. С чего начать рассказывать Никите? Как записку передал в скит? Или как скакал верхами во всю прыть, опасаясь погони? Или как встретила их маменька?..

Они приехали в Перовское затемно. «Кого ты привез, Алеша, господи, кого?» — причитала мать, испуганно глядя на девушку.

Та стояла, спрятав лицо на его груди, и Алеша тихо гладил ее плечо, замирая от легкого дыхания, которым она отогревала его гулкое сердце.

Только на следующий день, когда история Софьи была пересказана со всеми подробностями, с лица Веры Константиновны исчезло напряжение, и она тут же обласкала Софью: «Одно дите рожденное, другое суженое», и всплакнула: «Будем теперь вдвоем Алешеньку ждать». О том, что Алексей сам «в бегах», о театральном реквизите — костюме горничной, о штык-юнкере Котове не было сказано ни слова. Алексей и Софья согласно решили, что уже достаточно взволновали маменьку, а потому некоторые подробности биографии сына можно опустить.

Неделя пролетела, как миг. Мать сама напомнила Алеше о необходимом отъезде в навигацкую школу. «Алеша, а я? Как же мне жить без тебя?» — спросила Софья мертвым голосом. — «Ждать», — только и нашел он, что ответить. — «Ты поосторожнее там, в Петербурге, — шепнула Софья на прощание, — поосторожнее, милый.»

Никита внимательно и грустно смотрел на Алешу.

— По уставу я могу жениться только через четыре года, — сказал тот тихо.

— Ну, последнее время ты только и делаешь, что нарушаешь устав!

— Гаврила, кофий в библиотеку! — раздался за дверью строгий голос Луки.

Гаврила в белоснежном парике, малиновых бархатных панталонах и кармазиновом, в нескольких местах прожженном камзоле вошел в комнату, неся на подносе изящные, как цветки, чашки. При виде Алексея он улыбнулся и степенно сказал:

— С приездом, Алексей Иванович.

— Экий ты важный стал, Гаврила. И какой красавец! — не удержался от восклицания Алексей, на что камердинер насупился и закричал с неожиданной горячностью.

— На что мне эта красота? Я проклятый парик устал снимать-надевать. Руки у меня, сами знаете, не всегда обретаются в безусловной чистоте… соприкасаюсь с различными компонентами! У некоторых бездельников здесь всегда чистые руки! Лука орет: «К барину без парика входить, все одно, что голому!» — и ругается непотребно. Лука этот… — Он задохнулся от невозможности подыскать нужное слово. — Как в Москве жили, а? Сами себе хозяева…

— Побойся бога, Гаврила, — укоризненно сказал Никита. — Ты ли не живешь здесь как хочешь?

Гаврила только рукой махнул и пошел прочь. В этот момент дверь отворилась и в комнату ворвался Александр. Алеша вскочил со стула. Друзья обнялись.

— Сашка, как я рад тебя видеть! И какой ты стал франт! Не отстаешь от Гаврилы.

— При чем здесь Гаврила? — обиделся Белов, но видно было, что ему приятно восхищение Алексея. Он сел на краешек стула, непринужденно отставив ногу в модном, с узорной пряжкой башмаке. — Кончились, бродяга, твои скитания? Никита рассказал мне о твоих приключениях.

— Не обо всех, — быстро уточнил Никита.

— Это я понял.

— За побег по закону нас должны смертию казнить, за опоздание — определить в каторжные работы. А про нас просто забыли.

— Простим это России, — усмехнулся Никита. — Пусть это будет самым большим ее недостатком! Алеша восторженно захохотал.

— У меня теперь усы растут. И никто не сможет заставить меня играть в театре!

— Некому заставлять-то, — глухо сказал Саша, и сразу тихо стало в библиотеке.

Никита нахмурился, отошел к окну. Улыбка сползла с лица Алексея, он замер с полуоткрытым ртом: «Ну… говорите же!»

Из собора Успенья Богоматери донесся стройный хор, шла вечерняя служба. Одинокое, заштрихованное решеткой окно теплилось неярким розовым светом, и казалось, что решетка слабо колеблется, вибрирует, как натянутые струны. Вслушиваясь в далекие голоса, Никита рассказал про казнь осужденных.

— Господи! Что ж так свирепо! — Алеша с трудом дослушал рассказ до конца. — Что они такое сделали? Не помог я Анне Гавриловне…

— Не кори себя, Алешка. Даже если б мы успели передать бумаги по назначению, это вряд ли что-нибудь изменило.

«Бумаги? Они-то про какие бумаги толкуют? Весь мир помешался на самых разнообразных бумагах!» Эта чужая тайна, в которую Никита сознательно или по забывчивости не посвятил его, больно задела Сашу, и неожиданно для себя копируя интонации Лядащева, он назидательно произнес:

— Они враги государства. Может, на жизнь государыни они и не покушались, да болтали лишнее.

— А хоть бы и покушались! — запальчиво откликнулся Никита. — Знаешь, что такое остракизм? Не кажется ли тебе разумным заменить кнут глиняным черепком? Государство от этого только выиграет.

— Я понимаю, Саш, что они заговорщики, — покладисто сказал Алеша. — Елизавета — дочь великого Петра… Но страшно, когда кнутом бьют, и особенно женщин. Ведь повернись судьба, и тот, кого сегодня бьют, завтра сможет наказать палача. А женщины совсем беспомощны. Я казнь никогда не смотрел и смотреть не пойду.