– Как же, как же, – отвечал Горжю, – знаю.

– Тогда, – сказал Каплюш, вновь принимаясь за работу, – чего же ты удивляешься?

– А вам известно, – в свою очередь, поинтересовался Горжю, – кого казнят?

– Нет, – ответил Каплюш, не прерывая работы, – меня это не касается, если только речь не идет о каком-нибудь горбуне, о чем меня должны уведомить: ведь нужно приготовиться заранее, поскольку тут есть свои трудности.

– Нет, мэтр, – отвечал Горжю, – у осужденного такая же шея, как и у вас и у меня, и мне немного не по себе, потому что у меня рука еще не так набита, как у вас.

– Что, что?

– Я говорю, что я назначен палачом только сегодня вечером, и было бы очень досадно, если бы я сразу дал осечку…

– Ты – палач?! – воскликнул Каплюш, выронив шпагу из рук.

– Ах, боже мой! Ну да, четверть часа назад прево позвал меня и облек меня этим званием.

Тут Горжю вытащил из кармана пергамент и показал его Каплюшу; Каплюш не умел читать, но узнал французский герб и печать прево, мысленно сравнив этот документ с выданным ему, он убедился, что они одинаковы.

– О! – удрученно протянул он, – в канун публичной казни такое оскорбление!

– Но, мэтр Каплюш, тут уж ничего не поделаешь.

– Это почему же?

– Потому что не можете же вы казнить самого себя, такого еще не бывало.

До мэтра Каплюша стал понемногу доходить смысл происходящего. Он удивленно посмотрел на своего подручного, волосы дыбом стали у него на голове, у корней волос выступил пот и заструился по впалым щекам.

– Так это я! – вскричал он.

– Да, мэтр, – ответил Горжю.

– А ты!..

– Да, мэтр.

– Кто же отдал этот приказ?

– Герцог Бургундский.

– Быть того не может! Всего час назад он держал мою руку в своей.

– И тем не менее это так, – сказал Горжю. – Теперь он будет держать в своих руках вашу голову.

Каплюш медленно поднялся, и шатаясь, точно пьяный, направился прямо к двери; он схватил своими громадными ручищами замок и дважды повернул его, так что он соскочил бы с петель, не будь они такими прочными.

Горжю не спускал с него глаз; на его грубом, жестком лице появилось необычное для него выражение интереса.

Когда мэтр Каплюш понял тщету своих усилий, он вернулся на прежнее место, подобрал свою шпагу и, положив ее на камень, в последний раз прошелся по ней, – теперь она была в порядке.

– Не довольно ли? – сказал Горжю.

– Чем острее, тем лучше, раз она предназначена для меня, – глухо произнес Каплюш.

В эту минуту в камеру вошел прево Парижа Во де Бар в сопровождении священника и, чтобы соблюсти законность, приступил к допросу. Мэтр Каплюш признался в восьмидесяти шести убийствах, помимо тех, которые он совершил, исполняя служебный долг, среди убитых примерно треть были женщины и дети.

Спустя час прево ушел, с Каплюшем остался священник и подручный палача, ставший палачом.

На следующий день уже в четыре часа утра вся большая улица Сен-Дени, улица Бобов и площадь Пилори были запружены народом, из окон всех домов торчали головы; казалось, стены бойни близ Шатле и стена кладбища Невинноубиенных у рынка рухнут под тяжестью облепивших их людей. Казнь была назначена на семь часов.

В половине седьмого по толпе прошло движение, словно пробежал электрический ток; из глоток людей, находившихся близ Шатле, вырвался мощный крик, возвестивший тем, кто находились близ площади Пилори, что осужденный двинулся в путь. Он добился от Горжю, от которого зависела эта последняя милость, чтобы его не везли ни на осле, ни в повозке; мэтр Каплюш твердым шагом шествовал между священником и новоиспеченным палачом, на ходу помахивая рукой и выкрикивая приветствия тем, кого он узнавал в толпе. Наконец он ступил на площадь Пилори, вошел в круг диаметром в двадцать шагов, образованный группой стрелков, посреди которого у кучи песка возвышалась плаха. Круг разомкнулся, чтобы пропустить его, и вновь сомкнулся за ним. Для тех, кто находился поодаль и не мог видеть за головами соседей, были поставлены скамьи и стулья; головы людей, возвышавшиеся одна над другой, образовали как бы воронку цирка, верхней ступенью которого были крыши домов.

Каплюш смело шагнул к плахе, удостоверился, что она не покривилась, пододвинул ее к груде песку, от которой она, как ему казалось, далеко отстояла, и вновь проверил лезвие шпаги; затем, закончив все приготовления, стал на колени и тихо прошептал молитву, священник поднес к его губам крест.

Горжю стоял подле него, опираясь на его длинную шпагу. Часы пробили первый удар; мэтр Каплюш громким голосом испросил благословения у бога и положил голову на плаху.

Все затаили дыхание, толпа была недвижна, казалось, каждый прирос к месту, лишь одни глаза оставались живыми.

Вдруг, словно молния, сверкнуло лезвие шпаги, часы пробили седьмой удар, и шпага Горжю опустилась, голова скатилась на песок и обагрила его кровью.

Тело, отделившееся от головы, отвратительно дернулось и стало сползать на руках и коленях; из артерий перерезанного горла, словно вода из отверстий в фонтане, брызнула кровь.

Стотысячная толпа испустила громкий крик – к людям вернулось дыхание.

Политические надежды герцога Бургундского оправдались: город Париж устал, жизнь, которую он вел последнее время, измучила его; он вдруг разом избавился от всех напастей, и то, что должно было случиться само собой, люди приписали герцогу, его строгости, а в особенности его расправе с Каплюшем – этим главным возмутителем народа. Сразу же после его смерти порядок был восстановлен, повсюду славословили герцога Бургундского, но тут на все еще кровоточащий город обрушилось новое несчастье: чума – бесплотная и ненасытная сестра гражданской войны.

Вспыхнула ужасная эпидемия. Голод, нищета, мертвецы, забытые на улицах, политические страсти, заставлявшие кипеть кровь в жилах, – вот те адские голоса, что позвали ее. Народ, уже начавший успокаиваться, сам пришедший в ужас от потрясших его толчков, увидел в этом новом биче карающую десницу, – им овладела странная лихорадка. Вместо того чтобы сидеть дома и стараться спастись от болезни, пораженные чумой выскакивали на улицу, бежали как оглашенные и кричали, что их пожирает адский огонь; бороздя во всех направлениях толпу, которая в ужасе рассыпалась, пропуская их, они бросались – кто в колодцы, кто в реку. И во второй раз мертвых оказалось больше, чем могил, а умирающих – больше, чем священников. Люди, почувствовавшие первые симптомы болезни, силой останавливали на улицах стариков, и исповедовались им. Знатных вельмож эпидемия щадила не больше, чем простой люд; от нее погибли принц д'Оранж и сеньор де Пуа; один из братьев Фоссез, направлявшийся ко двору герцога, почувствовал приближение болезни, уже ступив на крыльцо дворца Сен-Поль, – решив продолжать свой путь, он поднялся на шесть ступенек, но тут остановился, побледнел, волосы у него на голове зашевелились и ноги стали подгибаться. Он успел только скрестить руки на груди да проговорить: «Господи, сжалься надо мной» и упал замертво. Герцог Бретонский, герцоги Анжуйский и Алансонский укрылись в Корбее, сир де Жиак и его жена – в замке Крей, пожалованном им герцогом Бургундским.