На всех этапах эволюции римского государства мы неизбывно наблюдаем два парадоксальных противоречия. Во-первых, если римское право по большому счету не справлялось с обузданием преступности и защитой граждан, то почему римляне тратили так много времени и интеллектуальных усилий на доведение этой сферы до такого совершенства, что и через две тысячи лет оно продолжает служить юридической основой всей европейской судебно-правовой системы? Во-вторых, каким образом Римская империя существовала так долго и относительно стабильно, несмотря на то что правители и высокопоставленные чиновники часто оказывались замешаны в преступных должностных злоупотреблениях и коррупции? Складывается впечатление, что порой римские императоры восседали во главе преступного синдиката наместников, поставленных смотрящими над местными бандами анархистов, творящих произвол и беззаконие в отношении населения. Если так, то мы вправе задаться вопросом: что вообще удерживало империю от распада, обеспечивало ее дальнейший рост и позволяло ей не только поддерживать Pax Romana, но и приносить мир и благоденствие народам Европы?

Но как мы можем осуждать римское государство, если оно было крайне ограничено в ресурсах по сравнению с раздутыми бюрократическими аппаратами современных западных стран? Правда, ни на здравоохранение, ни на образование, ни на социальное обеспечение римской казне тратиться не приходилось, благо никто в ту пору и не ожидал от государства подобных милостей. Оно существовало прежде всего для обеспечения военных побед над внешними врагами и устранения внутренних врагов с целью обеспечения гражданского мира и поддержания общественного порядка. На внешних фронтах Рим одерживал выдающиеся победы и был беспрецедентно успешен. А вот на внутреннем фронте возможности римской государственной власти были крайне ограниченны, а достижения — бледны. Чиновники игнорировали спускаемые сверху законы и создавали чудовищную по современным меркам коррупцию. Таким образом, по всей империи постоянно наблюдался внушительный разрыв между изящными и справедливыми риторическими заявлениями императоров и низменной и грубой реальностью, ибо ничего иного «августейшие» своим подданным предоставить не могли. В этом доиндустриальном и относительно просто устроенном обществе от закона и права требовались не столько действенность и эффективность, сколько исполнение символической функции — олицетворять могущество и справедливость императоров. Они должны были убеждать население покоренных земель в легитимности завоевателей. Идея о едином для всех провинций своде всеобщих законов являлась важным компонентом цементирующего раствора, удерживавшего Римскую империю как целое — при повсеместном разгуле преступности и коррупции на фоне призрачных надежд на справедливость для подавляющего большинства подданных. Неужели мы можем быть уверены, что люди в своей массе могли считать такое положение вещей нормальным и были, в общем, довольны уровнем жизни и защиты, который гарантировали им имперские власти?

Кажется, имеет смысл перестать смотреть на население империи как на некую безликую массу, то единую в своей полной поддержке императоров, то вдруг восстающую против их власти целыми провинциями, и честно признать, что народы и отдельные люди способны были на гибкость в отношении к римским властям сообразно ситуации. Многих (особенно в местных элитах) в целом вполне устраивало имперское правление — и в части режима, и в части законов. У таких согласных не было серьезных причин вставать на путь сопротивления и мешать государству в достижении его целей, а потому они мирились с пафосными заявлениями императоров о якобы установленных ими в своих владениях справедливых порядках. Но даже коренные римляне были не легковерны — скорее их отношение к императору можно назвать прагматичным. С тех пор как их гарантированно обеспечили хлебом и зрелищами, они взяли в привычку вымогать всё больше благ. Вот и провинциалы обращались в римские суды не столько для урегулирования споров согласно римскому правосудию, сколько для того, чтобы решить дело в свою пользу с помощью связей или денег. Впрочем, порой люди, очутившиеся в отчаянном положении, выходили из-под контроля государства и организовывали восстание или массовый исход в вольные земли.

Императоры, похоже, осознавали свои реальные возможности в части отправления правосудия и потому полагались на причудливую смесь жестокости и милосердия: если милосердие проявлялось в отношении самых достойных (на их взгляд) из попавшихся преступников, то жестокость — в отношении самых злостных. При этом среди самих императоров встречались как весьма достойные правители, так и редкостные моральные уроды, что лишний раз свидетельствует лишь о порочности сосредоточения всей полноты исполнительной власти в руках одного человека. В этом заключалась двойственность самодержавия. С одной стороны, императоры желали править стратифицированным, дисциплинированным и законопослушным обществом. Август первым повелел рассаживать публику по трибунам сообразно социальному статусу, в то время как на арене жестоко казнились преступники. Наказания для этих последних были строго расписаны в соответствии с тяжестью совершенных ими злодеяний, что должно было укреплять веру в идеалы социальной справедливости. C другой стороны, власть императоров была безгранична, и они, в сущности, получали карт-бланш на нарушение всех писаных и неписаных законов и могли принуждать общество к исполнению любых своих прихотей.

Как могли простые люди влиять на этих могущественных автократов? Как-то раз император Адриан шел по городу Риму, и к нему обратилась женщина. Государь сказал ей, что торопится по делам, и она воскликнула: «Тогда не будь императором!» Женщина привела здравый довод, устыдила государя, и он посчитал себя обязанным выслушать ее просьбу (Кассий Дион, Римская история, LXIX.6.3). Что это — выдумка писателя из сенаторов с целью подчеркнуть легитимность имперского строя или отражение если не реального события, то тактики простых граждан при необходимости достучаться до властей и заставить систему работать себе во благо?

А как насчет нас? Годимся ли мы на роль судей, не испытываем ли неловкости? Ведь именно двоякая природа Рима, вероятно, и является одной из главных причин нашего живого интереса к подсудимому и даже очарования этой причудливой личностью: в Древнем Риме как в зеркале отражаются противоречивые тенденции, присущие нашему современному миру. Нам пристало молча восхищаться великими достижениями Рима и — разумеется! — тихо содрогаться от ужасов кровавых игрищ и зверского обращения с рабами. Но оставались бы мы собой? Люди с давних пор приспособили античный мир под вместилище плодов своей буйной фантазии. Незапамятные времена, далекие места, иная мораль, иные традиции, нравы и нормы сексуального поведения, — всё это расстилает перед мысленным взором широкую дорогу для бегства в воображаемый мир грез из постылой действительности. Недаром же любимой книгой антигероя романа Ж.-Ш. Гюисманса «Наоборот» (À rebours), декадента и затворника, был «Сатирикон», где Петроний «спокойно, без предвзятости, без злобы описывал будни Рима, рассказывал о нравах времени», «рассматривал под микроскопом "домашнюю" жизнь римлян, их свинство, их блуд» (Наоборот, III)[104]. Головокружительная роскошь, в которой купалась римская элита, вероятно, прельщает и кое-кого из нас; хочется ведь иногда повторить слова Нерона, который, закончив строительство Золотого дворца, сказал с чувством глубокого удовлетворения, «что теперь, наконец, он будет жить по-человечески» (Светоний, Нерон, 31). Рим в равной мере можно считать и первоисточником потребительского индивидуализма, господствующего в современном мире, и отвратительным примером неконтролируемого и неуемного потребления.