– Ну ты, посланец ада, скоро готово будет?

– Один момент.

– Почему посланец ада? – заинтересовался Козырин.

– Спроси у него. Он любит травить. Занятный парнишка. На вокзале нынче подобрал, пропился до копейки, сидит, дрожит с похмелья. Теперь вот человека из него делаю.

Шашлыки, которые подал Вася, были отличные – толк в этом деле он знал. За ужином повеселели, и Карпов, подмигнув, предложил:

– Слышь, Вася, народ вот интересуется, как ты в аду побывал?

Тот неторопливо, аккуратно вытер губы и, окинув всех взглядом, увидев, что сидящим рядом действительно интересно услышать его историю, начал рассказывать:

– Года четыре назад или пять, не помню уже, калымили мы в Егорьевском районе, домишко строили. Сляпали, сдали, честь по чести. Председатель нам двух баранов выписал, мы в лесок, шашлыков нажарили, водки набрали – не жизнь, а малина. Цымус! А поварихой у нас местная работала, тоже была с нами. Я давно чуял, что она ко мне неровно дышит. Ну, подпила, глазками стрель-стрель. По породе королева, и тут и тут – раз потрогать и помирать можно. Сердчишко у меня затрепыхалось, голова кругом. Ну, я и вперед, в атаку! Слова там разные намурлыкиваю, где ладошкой задену, где покрепче прижму. А она ничего, хохочет, зараза, хохочет, а сама прямо вот так вот, ходуном вся. Эх! Загремел, короче, Вася Дремов под фанфары. Наши уже все хорошие, песняка давят, а я иду ее провожать. И подкатываюсь: может, чайком угостите? Она – дело известное: что вы, что вы, я не такая, я жду трамвая. Меня-то не проведешь, чую. Закатываемся к ней, понеслась родимая! Говорить – слов нет. Вдруг слышу, двери – хряп! – настежь. Отец ее, это уж я потом узнал. И к стенке тянется, а на стенке ружье висит. Двустволка, как сейчас помню. Я еще брюки за ремень успел зацепить – и в окно. Только созвякало. Чешу по улице, а старик за мной. Старик, старик, а прет, как сохатый. Я через переулочек да на берег. И надо же, поскользнулся. Упал, вскакиваю, глядь, а он курки взводит. Я по берегу, туда-сюда, под обрыв, вижу – нора какая-то, в нее. Ужом, ужом… И в ад прямо…

– Как это – лез в нору, а попал в ад? – со смехом спросил Авдотьин.

Вася долго не отвечал, щупал затылок.

– Обыкновенно. Какому-то идиоту лодку вздумалось заваривать – это в конце лета! А там так делают – под обрывом нору роют, сверху выход, вроде трубы, в него чугун со смолой ставят. Влетел я в эту нору, а там еще угли не остыли, назад, а не могу, застрял. Я тогда затылком по этому чугуну, перевернул, а смола мне на голову. Не хуже, чем черти в преисподней жарят. Месяца три потом ходил инвалидом, до сих пор вот блямбы на голове остались.

– А вылез-то как? – поинтересовался Козырин.

– Старик же и вытащил. Руками хлопает, причитает: ой, сыночек, родненький, да ты зачем туда залез, я же только попугать хотел, вроде шутки. Ничего шутки, да? Тащи, говорю, в больницу, пока я тут ноги не откинул. А потом он мне на ней жениться предлагал. Нет, говорю, благодарю покорно.

Над Васиным рассказом от души хохотали. А сам он светился довольной улыбкой, что угодил приезжим, с которыми так уважительно разговаривал бригадир. Возле костра в колке просидели до поздней ночи.

Домой Козырин ехал задумчивым, в мыслях он еще был там, у Кирпича, в его бригаде.

– Да, деловой мужик, – негромко протянул он. – У него есть чему поучиться. Вася и тот при деле – хорошее настроение обеспечивает.

– Тебе ли, Сергеич, завидовать, – удивился Авдотьин. – Да ты этому Кирпичу сто очков вперед дашь.

Козырин усмехнулся. Вот за что он держал Авдотьина возле себя – за откровенно завистливый взгляд. Человеку мало что-то иметь, надо, чтобы ему еще и завидовали.

А у Кирпича все-таки стоило многому поучиться.

Планерка началась необычно. Угрюмо набычившись, Савватеев сидел за столом, ерошил седые космы и молча смотрел на Рябушкина. Тот делал вид, что ничего не замечает, но чаще, чем обычно, вздрагивал плечами. Молчание затянулось, все недоуменно косились то на редактора, то на Рябушкина. Наконец Савватеев, как умел делать только он, когда злился, грохнул ладонями по столу и, немного еще помедлив, твердо, по словам выговорил:

– Рябушкин, объясняй нам, что случилось.

Рябушкин мгновенным жестом подоткнул очки.

– Я не понимаю, Павел Павлович, о чем идет речь. Во-первых, очень прошу не грохать на меня кулаками. Во-вторых, – и уже не Савватееву, а, отвернувшись в сторону, как бы для всех, – эмоции частенько превозмогают здравый смысл.

– Хорошо, тогда я возьму на себя труд объяснить, какой номер ты выкинул. Ты совершил преступление.

– Интересно слышать. Прямо детектив. Так кому я темной ночью кривым ножом кишки выпустил?

– Не юродствуй, Рябушкин. Объясняю. К нам пришло письмо из ПМК. О том, как торгуют стройматериалами. И это письмо исчезло из редакции, а человека, который написал его, уволили по сокращению штатов.

– Фу, господи! – облегченно выдохнул Рябушкин. – Я уж собрался сухари сушить. Еще раз вам повторяю, Павел Павлович, никакого письма в глаза не видел. В первый раз о нем слышу.

– Я написал на этом письме резолюцию и отдал тебе, чтобы его переслали в народный контроль, а оно оказалось даже незарегистрированным.

– Об этом и толкую, Павел Павлович. Если бы оно существовало в природе, оно бы значилось в книге регистрации. Одну минуту.

Рябушкин выскользнул из-за стола, вышел из кабинета, скоро вернулся и положил перед хмурым, молчаливым Косихиным широкую, как плаха, амбарную книгу, в которой регистрировались письма.

– Может, ты, Косихин, как секретарь партийной организации посмотришь и убедишься, что никакого письма из ПМК здесь нет. А вам, Павел Павлович, не мешало бы вспомнить, как вы резали мои критические материалы по строителям. Писал-то их я, а резали вы. По логике вещей выходит, если уж кто его спрятал, то не я.

Косихин похлопал по амбарной книге и, не меняя выражения своего хмурого, вечно чем-то недовольного лица, неожиданно высказался:

– А тебе ведь, Рябушкин, уходить от нас пора. Не имеет смысла задерживаться.

Травников, молча разглядывавший со всех сторон свой толстый истертый еженедельник, поднял голову.

– Э-э-э, если письмо действительно к Рябушкину не попадало, куда оно делось, э-э-э, лучше сказать, кто его мог взять.

Савватеев неожиданно для всех засмеялся. Невесело, удивленно, но засмеялся. Так же неожиданно оборвал смех и махнул рукой.

– Сядь, Рябушкин, не прыгай. Один тебе совет – подумай, пока даю тебе время. Следствие проводить, куда ты это письмо дел, не буду. Но заруби на носу – еще один номер, и я тебя вытурю из редакции. Ни один профсоюз не поможет и не заступится. Все. Нина Сергеевна, начинай планерку. Что там у нас?

Нина Сергеевна встрепенулась и раскрыла папку с материалами. План на неделю составили быстро, без обычных споров и разговоров. В редакторском кабинете воцарились затишье и напряженность, какие бывают в природе перед той минутой, когда гуще, плотнее собьются тучи, когда их разрежет длинная, извилистая молния и грохнет оглушающий гром. Теперь уже все понимали, что он вот-вот грохнет.