Эпидемия продолжалась уже несколько недель, когда в лагерь прискакали двое молодых команчей в полной боевой раскраске. Они прокричали, что наши воины, среди которых Эскуте и Неекару, одержали великую победу, захватили много лошадей и скальпов и не потеряли ни одного человека.

Гонцы остановились неподалеку от границ лагеря; Тошавей, на лице которого появились первые красные отметины, приковылял на встречу, держа в руках лук и полный колчан стрел.

– В племени болезнь, – сказал он. – Идите в другое место.

Гонцы возражали, они хотели праздновать победу, и тогда Тошавей пообещал, что пристрелит каждого, кто сунется в лагерь, включая собственных сыновей, и это будет более милосердная смерть, чем тасия.

В тот же день появились и остальные воины. Они гарцевали в нескольких сотнях ярдов от лагеря, и те, кто еще мог двигаться, вышли помахать им на прощанье. Тошавей стоял там же, опираясь на лук. Два всадника отделились от группы, все прищурились, разглядывая, кто бы это мог быть. Неекару и Эскуте. Они приблизились уже шагов на пятьдесят, тогда Тошавей натянул тетиву, и стрела вонзилась в землю прямо у их ног.

– Мы будем ждать вас на землях ямпарика, – прокричал Эскуте.

– Мы не сможем там встретиться, – отозвался Тошавей. – Но я буду рад увидеться с вами в Счастливых Охотничьих Землях.

Вперед выскочили еще несколько юных текенивапе.

– Мое слово в силе, – повторил Тошавей. – Я убью каждого, кто войдет в лагерь.

– Где Толстушка? – спросил один из воинов.

– Она больна.

Парень не замедлил хода.

Тошавей пустил стрелу поверх его головы.

– Можешь убить меня, если хочешь, Тошавей, но все равно я умру здесь, рядом со своей женой.

Тошавей задумался, отвел лук и нацелился на остальных.

– Остальные пускай уходят, сейчас, – приказал он.

Некоторые из текенивапе заколебались, они не хотели выглядеть трусами и двинулись было вперед, но Эскуте с Неекару удержали их. Даже самые больные выползли из своих типи; люди собрались на краю лагеря и кричали молодым – сначала чтобы те не подходили близко, а потом про все, о чем те хотели знать: семейные новости, давние секреты, все, что нужно было сказать давным-давно, все, что произошло в деревне с тех пор, как воины отправились в набег.

И когда все нужное было выкрикнуто, воины пришпорили коней, испустили победный клич и все племя в последний раз ответило им. Воины, потрясая луками и копьями, развернули коней и растворились в просторах прерии.

К четвертой неделе язвы покрыли все лицо Цветка Прерий – в ней не осталось ничего знакомого, она обратилась в саму болезнь. Каждое утро наше ложе было мокрым от жидкости из лопнувших пузырей. Но постепенно язвочки начали подсыхать и покрываться корочкой, и, кажется, она пошла на поправку.

– Я больше никогда не буду красивой, – плакала она.

– Ты по-прежнему прекрасна, – утешал я.

– Я не хочу жить с таким лицом.

– Ты поправишься. Не отдирай струпья.

Той ночью жар спал, она задышала легче. Я долго смотрел на нее. К восходу руки у меня совсем затекли – я держал ее в объятиях, – но, когда я попробовал ее разбудить, она не шелохнулась.

Стоял теплый ясный день, но народу вокруг почти не было. Тошавей лежал в гамаке, прикрыв глаза и подставив лицо солнцу. Волдыри на его коже только начали набухать.

– Плохо выгляжу? – хмыкнул он.

– Видал я и похуже.

– Это точно. Скоро и я буду выглядеть похуже. – Он сплюнул. – Тиэтети. Какая дурацкая смерть.

– Сильные всегда выживают.

– Это так белые говорят?

– Ага.

– Врешь.

– Может, и нет.

– То-то и оно, что может. – Он вновь прикрыл глаза. – Это недостойно.

Я не понял, о чем он – о моем вранье или о болезни.

– Когда я был молод, – заговорил он, – сын параибо[102]сильно заболел. Он и без того был маленьким, а тут начал худеть и чахнуть с каждым днем, и каких бы лекарств ему ни давали, лучше не становилось. В конце концов параибо спросил, не могу ли я оказать ему услугу. Он провел ритуал очищения, вымыл и одел своего сына, как для битвы, дал ему свой собственный щит, щит вождя, и мы пошли в горы, и сын вождя сражался с нами и погиб. Вот так мы обратили бессмысленную смерть в подвиг.

– Я не собираюсь убивать тебя.

– Ты и не сможешь, – усмехнулся он. – По крайней мере, пока.

– Но когда-нибудь… – Я не собирался делать ничего подобного, но знал, что ему приятно это слышать.

– Иди сюда, если не противно.

Я присел рядом на землю.

– От тебя пахнет, – сказал он.

– Цветок Прерий только что умерла.

– Ах, Тиэтети, – он взял меня за руку, – мне очень жаль. И ты еще слушал мои глупости. – Он заплакал. – Прости, прости меня, сынок, бедняжка мой. Прости меня, Тиэтети.

Похоронив Цветок Прерий, я начал обходить остальные типи. Царство смерти. Писон умер в тот же день, и я помогал сыну похоронить его. Через неделю я хоронил его жену, а еще через две – сына. Целые семьи уходили в одну ночь, и теперь я бродил от типи к типи, застегивая наглухо пологи тех, где похоронил уже всех. Похоронил Красную Птицу, Жирного Волка, Жуткую Лентяйку – я целовал ее мертвое лицо, представляя, что на нем нет этих жутких струпьев, – Ленивые Ноги и двух его рабов. Хрен Отыщешь, Два Ковыляющих Медведя, Вечно-В-Гостях, Хисуу-анчо и трех его детей, чьих имен я не знал, Солнечного Орла, Споткнулся-Навернулся. Черного Пса, Маленькую Гору с мужем. Опять-Потеряшку – она умерла на руках Большого Медведя, кото рый не был ее мужем. Я похоронил Хукияни и В-Лесу. Хумаруу и Рыжего Лося. Пиитсубоа, Белого Лося, Кетумса. Имен остальных я не знал или уже забыл.

Ночевал я в своем типи, но дни проводил рядом с Тошавеем. И он, и обе его жены болели, лежали втроем на одном ложе. Запаса дров хватало, им было тепло.

– Подойди поближе, Тиэтети, – попросила Ситетси.

Я подошел. Сел ногами к огню, спиной к ней, и она гладила меня по голове. Я прикрыл глаза. Ватсиванну уснула, она ослабела больше остальных, и конец ее приближался. Тошавей бредил. Не знаю, понимал ли он, что я рядом. Но чуть позже он пробормотал:

– Тиэтети, когда ты уйдешь в другое племя, то если с ними случится такое же, прошу тебя, скачи к бледнолицым, расскажи военным, где стоит лагерь, и скажи, пусть захватят с собой горные гаубицы. Понял?

– Да.

– Это приказ. Твоего военного вождя.

Я кивнул.