Я смолчал.

– Помните, как мы сидели вместе у нас на галерее? – Нож соскользнул, но она продолжала чистить манго, не обращая внимания на порез.

– Принести пластырь?

– Не стоит, благодарю. – И сунула порезанный палец в рот.

Я уткнулся взглядом в стол, потом принялся рассматривать комнату, узоры на потолке. Она опустила голову; плечи подрагивали, лица я не мог разглядеть. Что бы я ни сказал, любое мое слово будет понято ложно.

И тогда я решил просто прибрать посуду.

– Мне, конечно, не следует здесь находиться, – заговорила она.

– Все в порядке, – успокоил я.

– Для моего брата было не в порядке.

– У вас есть еще родственники?

– Зятья. Надеюсь, они мертвы, но вообще они из той породы людей, что выживают в любых обстоятельствах.

Понятно, как поступил бы на моем месте любой нормальный человек. У нас вечно жила куча старых друзей отца, состарившиеся одинокие пастухи, те, у кого не осталось родственников или не о чем было с ними говорить; десятки стариков доживали свой век в наших бараках, обедали вместе с вакерос или с нами, в зависимости от степени близости к отцу. Но тут другой случай. Или должен быть другой.

– Я живу один, – сказал я. – У отца свой домик выше по склону. Жена от меня ушла, сыновья на фронте.

– Это угроза?

– Напротив.

– Я представляла, как ты пристрелишь меня, – тихо произнесла она. – Думаю, ты все еще на это способен.

Сочувствие вмиг улетучилось. Я остервенело тер уже чистую тарелку.

– Тогда зачем ты пришла?

Тишина.

– Можешь переночевать здесь. Наверху полно свободных комнат, по лестнице налево, выбирай любую.

Пожав плечами, она впилась в манго, сок потек по ободранному подбородку. Сейчас она походила на нищенку из Нуэво-Ларедо, окончательно опустившуюся, но пышущую гневом. Я вновь понадеялся, что она откажется, оставит меня в покое, что пищи в доме врага будет достаточно.

– Отлично, – сказала она. – Я останусь на ночь.

23 июня 1917 года

Спальня показалась недостаточно безопасным местом, и я устроился в кабинете, заперев дверь на ключ. Зарядил пистолет, разрядил, опять зарядил. Слышал ее шаги в коридоре, хотя понимал, что ковры слишком толстые и мне просто мерещится.

Около полуночи я все-таки разрядил пистолет. Да, я ничем не отличаюсь от прочих, во мне бушуют такие же темные инстинкты. Я не боюсь ее физически. Все гораздо хуже.

Задремал я с первыми проблесками рассвета. Взошло солнце; я перевернулся на другой бок и опять уснул. Издалека донесся звук, которого я давным-давно не слышал; осознав, что это значит, я мгновенно подскочил и оделся.

Консуэла стояла на пороге гостиной, наблюдая за кем-то. Завидев меня, она тут же ускользнула, как будто я застал ее за чем-то недостойным.

Мария играла на рояле. Она, должно быть, расслышала мои шаги, потому что резко выпрямилась и чуть сбилась, но играть не прекратила. Волосы она распустила, обнажив шею; я запросто мог пересчитать позвонки. Не знаю, что она играла. Что-то старинное. Немецкое или русское. Я встал в нескольких шагах позади; она продолжала играть, не оборачиваясь. И я ушел в кухню.

– Мне готовить для нее завтрак? – Консуэла сверлила меня взглядом.

Я кивнул.

– Кофе есть?

– В кофеварке. Frio[104].

Я все равно налил чашку.

Консуэла принялась нарезать нопаль[105]и заталкивать его в сэндвичи.

– Ваш отец в курсе?

– Скоро будет.

– Я должна относиться к ней как к гостье или…

– Именно так.

Не знаю, насколько хорошо она знала Гарсия. Но в любом случае Гарсия были богатыми, а Консуэла – служанка. Солнце уже давно встало, теплый воздух сквозь открытые окна заливал дом. Я на четыре часа опаздывал на работу. Я достал из ледника несколько кусков кабрито, завернул в салфетку вместе с тортильей.

– Давайте разогрею, – предложила Консуэла.

– Я лучше пойду. Увидимся за ужином.

– Мне присматривать за ней?

– Нет. Просто подавай ей все, что попросит.

Вернулся я затемно, когда Консуэла уже должна была уйти. В кухне вкусно пахло, но посуда вымыта и убрана. Мария сидела за столом и читала. «Виргинец» Уистера.

– Тебе нравится? – спросил она.

– Неплохо.

– Сильный белый человек оказывается в диком краю и самоутверждается. Правда, ничего подобного не было.

Мы помолчали, сказать было нечего. Наконец я не выдержал:

– В то утро все произошло слишком быстро.

Она вновь раскрыла книгу.

– Думаю, нам лучше поговорить об этом.

– Для тебя, конечно, лучше. Ты же хочешь, чтобы тебя простили.

Ночной ветерок освежал комнаты. Где-то во тьме ухала сова, а издалека доносился грохот отцовской буровой.

– Утром я уйду. Прости, что вообще появилась здесь.

Мне сразу стало легче.

– Отлично, – сказал я.

Пролежал без сна несколько часов. Накликал беду, катаклизм, какого и вообразить не мог; все ломит, как у старика перед дождем. Хочу одного: чтобы она исчезла… сама мысль об этом помогает успокоиться. Все благородные устремления растворились без следа; когда нужна, доброта – субстанция столь же редкая, как маточное молочко. Кажется, что в любой момент дверь вышибут sediciosos, выволокут меня во двор и поставят к ближайшей стенке…

Но я вовсе не этого боюсь. Я помню Педро, помню, как сидел с ним на террасе. Ана принесла чай, Педро начал пить, но вдруг чай потек на рубашку, на колени. Оказывается, под подбородком у него дыра, которую я сразу не заметил. Следующая картина: я стою рядом с отцом и Финеасом, с одной стороны расстилаются ярко-зеленые пастбища, пахнет акацией, деревья вокруг усеяны золотистыми цветами. Прямо перед нами старый вяз… человек на лошади, на шее у него петля, все ждут от меня чего-то; это очень простое действие, но я не могу на него решиться. Наконец Финеас шлепает лошадь по крупу, человек соскальзывает, дергается, извивается, ноги ищут опору…

Унижение от собственной слабости, зависть к Финеасу. И все равно я знал, что никогда не смог бы этого сделать, сколько бы попыток мне ни давали. Они старались закалить мой дух; все напрасно.

Я открыл глаза. Холодно. Ветер гуляет по дому, два или три часа ночи, поскрипывают ветряки, тявкают койоты. Вспомнил, как мечется кругами загнанный олень, подошел к окну, луна освещала наши земли миль на десять в округе. Все, что видно глазу, принадлежит нам.