Дочери Ингольва расхаживали по залу, подавали еду и напитки. Младшая, Аса, была молчалива и сурова, одета скромно и не слишком пеклась о своей внешности. А вот у старшей, Раннвейг, в ушах и на шее блестели золотые украшения, и платье ее, лазурно-голубое, с глубоким вырезом, по словам Ингольва, было привезено им из франкских земель в подарок ее матери, вообще-то по наследству оно досталось Асе, но та его не взяла, она ни на что не притязала, не в пример Раннвейг, которая хотела получить все, и платье перешло к ней. Именно Раннвейг встретила Геста на опушке, поэтому, когда она проходила мимо, он с улыбкой спросил, знает ли она теперь, что прячется в лесу.

— Нет, — ответила девушка.

Ингольв сообщил, что она выйдет за Рёрека, а потом опять завел речь о церкви, которую собирался построить, о том, что сей замысел осенил его во время паломничества в Румаборг: после кровавого поражения при Свольде он, сломленный и павший духом, пришел в саксонскую землю, и там Господь обратился к нему и призвал в Румаборг, и он отправился туда с горсткой людей, как нищий попрошайка, и увидел город столь невероятной красы, что самый закоренелый язычник поневоле бы рухнул на колени и попросил прощения за свой нелепый образ жизни. Не переводя дыхания, он начал уговаривать Геста совершить такое же паломничество, тогда он поймет, какая сила вела его по земле, ведь божественный порядок есть во всем, даже в путаных скитаниях вроде Гестовых.

Гест помолчал, потом печально сказал, что, куда бы ни приходил, он всюду был незваным гостем.

Ингольв улыбнулся и заметил, что быть званым и быть желанным все-таки не одно и то же, здесь Гест желанный гость, а в Румаборге он будет и желанным и званым.

Дни стояли погожие. Лето вообще выдалось погожее. И в лесах царила до того величавая тишь, что Гест словно бы слышал небеса, а изредка набегавшие тучи, пролившись дождем, исчезали, и над миром вновь сияло солнце.

Гест резал по дереву, так, для собственного удовольствия, ведь ему ничего не поручали, слушал, о чем люди говорят, развлекал молодежь стихами и нелепыми историями и не упускал случая поболтать с Раннвейг. Она смеялась его рассказам и гримасам, но на вопрос, знает ли она теперь, что прячется в лесу, всегда отвечала «нет».

— Я тебя не знаю, — твердила она. — И знать не хочу.

С Асой же он разговаривал мало. Хмурая, неприветливая, с узким худеньким личиком, она распоряжалась на поварне как солидная пожилая хозяйка, хотя на правах младшей хозяйской дочки вполне могла бы и бездельничать. Все ключи были у нее, и она доглядывала за всем, до чего у Ингольва руки не доходили, хотела-де таким вот манером крепко-накрепко зацепиться в усадьбе, срастись с Ховом, шушукался народ, тогда, глядишь, отец не отдаст ее замуж как залог одного из многих хитроумных союзов, какие он непрерывно заключал, Аса мужчинами не интересовалась, в том числе и Гестом; она никогда не смеялась над его байками, да и с другими, как он заметил, в разговоры вступала редко, разве что с ребятишками, но по временам подолгу шепталась с отцом, а не то советовалась с Хавардом, оба они были младшими в семье. Она тут вроде как не своя, думал Гест, ровно хищная птица в Хавардовой клетке, с привилегиями, правда, и без колпачка, однако ж с незримым кожаным шнурком на ноге.

Зато Гест хорошо поладил с обоими братьями, при всей их непохожести. Сэмунд, вспыльчивый, непоседливый, безжалостный, с первой же минуты стал относиться к Гесту как к ближайшему родичу.

— Седлай коня, — сказал он. — И едем со мной.

Хавард нравом был совсем другой — замкнутый одиночка, бирюк, серый его взгляд покоился в себе либо устремлялся вдаль, к окоему. Когда начиналась охота, верховодил всегда Сэмунд, кричал, командуя людьми и сворой лающих псов, а охотились они на оленей, и он украшал стены дома рогами да шкурами. Хавард же ставил капканы, устраивал ямы-западни, охотился со своими ястребами и о трофеях не пекся.

— Кроме печенки, мне ничего не надо, — говорил он.

Печенку он резал на куски и запихивал в глазницы конской шкуры, которую натянул на козлы в одном из сараев. Там, закрыв все окна, он натаскивал своих ястребов, сперва держал их впроголодь, потом выпускал в сумрачном сарае: пусть ищут корм и учатся ослеплять крупную дичь.

К своим птицам Хавард относился точно так же, как Гест к Одинову ножу, считал их сугубо личным достоянием; помахивая манком, который собственноручно смастерил из голубиного крыла, он настойчивым свистом подзывал величавых птиц, чтобы после неудачной атаки они возвращались к нему, садились на защищенную кожаной перчаткой руку, а как-то раз обронил, что, не будь Гест таким маленьким, можно было бы закладывать печенку ему в глазницы и обучать ястребов да коршунов для войны, но, увы, нельзя, чего доброго, на детей нападать станут.

Гест рассмеялся.

Хавард, однако, даже не улыбнулся, смотрел сквозь него своим стеклянным взглядом и заметил, что вовсе не думал шутить; Геста он уважал, за исполненную месть и за странствия, и часто просил его рассказать о море.

И Гест охотно рассказывал. Дескать, море, оно словно небо, по которому плавают корабли, Мёр в сравнении с ним как лужа мочи, оставленная великаншей, — вот тут Хавард улыбался.

Одну из своих птиц Хавард звал Митотином, по имени чародея, который умел превращаться в божество. В свое время этот двухгодовалый коршун порвал парню ухо. Но Хавард только подточил ему клюв и продолжил обучение, и теперь Митотин мог сидеть и на плечах его, и на голове, не причиняя ему ни малейшего вреда — когда был сыт. Зато голодный коршун мог ослепить и лося и оленя, и он всегда возвращался, хотя легко выжил бы на свободе.

— Только он об этом не знает, — сказал Хавард.

— Какой же он тогда чародей, — заметил Гест. — Один прогнал Митотина, а народ убил его.

— Верно. Расскажи-ка про море.

— Ну, слушай…

Однажды, когда он рассказал про Тейтрову морскую болезнь и про то, как они спасали Онунда и его корабельщиков, Хавард вдруг обронил, спокойно, будто подводя итог:

— Ты все видишь.

— О чем это ты?

— Ты уже знаешь, что здесь происходит.

Ингольв любил рыбачить немного южнее усадьбы, в тихой бухточке, отгороженной от озера лесистым островом, в детстве он звал эту бухточку своим морем. Красивое место, окаймленное лиственными деревьями, поросшее камышом и водяными лилиями, народ в усадьбе говорил, что в глубинах прячется какая-то тайна.

— Что за тайна? — допытывался Гест.

И в ответ неизменно слышал:

— Тайна, и всё.

Говорилось это в шутку, но шутка кончалась, если кто сдуру принимался задавать вопросы.

Иной раз Гест сопровождал Ингольва, сидел на веслах. И вот однажды вечером, глядя, как ночь опускается на холмы и на озеро, старик сызнова завел речь о волшебной красе Румаборга. Сказал, что сын его, Эйвинд, скоро приедет из Дании и останется здесь на Рождество, он приезжает каждые два года, и что потом Гест может отправиться с ним на юг.