— Самонадеянный болван! — вскочив со стула, Синицын зло сплюнул. — Расслабился, думал, все, немец у него в кулаке, жми его, как вздумается. А он, немец-то, вон каков, и Брошкина с его ребятами положил, и документы секретные с собой забрал. А нам только их автобус разваленный оставил. Эх, Брошкин, повезло ему, что его убили, так бы под трибунал отправил, запел бы у меня Лазарем! Ладно, капитан, — он взглянул на Голицыну, — странно, что тебя в живых оставили. Пожалели? Или отвлекло их что-то? Потом разберемся. Отдыхай пока. Сошкин, — он снова подозвал к себе старшину, — давайте с ребятами в разведку, осмотрите округу, все прочесать, до последнего куста, может, они где засели, за нами наблюдают да насмехаются. Много их было, капитан? — спросил он Лизу.

— Я видела человек десять, товарищ полковник, — ответила Лиза, о том, что немцев в лагере было гораздо больше, она промолчала.

Прибывшие с полковником бойцы отправились на холм. Полковник же, оставшись в доме, из которого вынесли мертвых, объяснялся по полевому телефону с Лавреневым. Взглянув в окно, Лиза увидела несколько пар ног, уже без сапог, торчащих из кузова. Это был майор Брошкин и его бойцы. За машиной по склону холма в сторону расположения немецкого лагеря цепочкой поднимались красноармейцы. Лиза с минуты на минуту ждала, что вспыхнет перестрелка. Но ничего не последовало.

Часа через два Сошкин и его подчиненные вернулись. Немецкий лагерь они нашли, но ни самих немцев, ни тем более секретных документов там не было. Лагерь был пуст. Погоня тоже не дала результата — немцы как в воду канули, куда ушли, в каком направлении — даже это определить не удалось.

У Лизы отлегло от сердца. Узнав о происшествии, в Хайм примчался Орлов. Он долго ругался с Синицыным, упрекая того, что Лизе не обеспечили должной охраны. Потом подбежал к ней, обнял, прижимая к груди.

— Лизка, Лизка, ну и отколола ты, напугала всех! — он целовал ее, и, пожалуй, впервые, Лиза отстранялась, хотя и вяло. Какая-то трещина образовалась между ними, необъяснимая, едва заметная пока. Но Лиза уже чувствовала, что дальше она будет только расширяться. Орлов не обратил на ее холодность внимания, он думал, Лиза просто очень напугана. Она же вспоминала Руди, его прощальные слова и понимала, теперь в ее жизни появилась еще одна тайна, которую она будет беречь в своем сердце долго, возможно, до самой смерти, и никогда никому о ней не расскажет. Просто потому, что рассказать — смерти подобно.

Война закончилась. В августе сорок пятого года, обе сестры Голицыны, выхлопотав отпуск, наконец-то приехали в Ленинград. Покинув город в конце мая сорок первого года, на летние каникулы, как они тогда предполагали, они вернулись домой только спустя четыре военных года. Сколько раз во время затишья, они, усевшись рядышком, вспоминали довоенную жизнь. Как хотелось обеим скорее вернуться к ней! Но о демобилизации пока приходилось только мечтать. Как сказал генерал Лавренев, переводчики в Германии нужны как воздух; предстоит работа с огромным количеством захваченных документов, да и о местном населении забывать нельзя, надо налаживать контакты, обустраивать быт. И с союзниками много хлопот, а девицы Голицыны не только немецкий, еще и английский знают, потому каждая — за двоих сойдет. «Много, много работы, девоньки, — разводил руками генерал, — понимаю, что соскучились, понимаю, что невмоготу военная форма, но надо еще потерпеть. Немного осталось. Больше терпели. Отпуск, так и быть, выпишу. И назад, скоренько назад, вы нам здесь нужны, в Берлине».

Город встретил их хотя уже и низким, но не по-питерски ярким солнцем. Он словно улыбался им радостно и широко. Разрушения, нанесенные войной, еще были заметны, но город был чистый, словно только что умылся.

На трамвае не поехали. До своего дома на Фонтанке пошли пешком. И не знали, цел ли. За все время войны ни Наташе, ни Лизе так и не удалось побывать в Питере: сначала блокада, потом — ушли слишком далеко на Запад. А вдруг дома нет, и ничего нет? А Фру? Обе сестры считали ее погибшей, еще в сорок первом во время бомбежки под Лугой.

По Невскому шли молча, взявшись за руки. Говорить не могли — слезы стояли в глазах, в горле ком. Она рассматривали с детства знакомые здания, словно видели их впервые и замедляли шаг, прижимаясь друг к другу. Губы дрожали, только дай волю — слезы польются рекой.

Звякнув колокольчиком, мимо проехал трамвай. Поднялся на Аничков мост. И вот чудо — клодтовские скульптуры, спрятанные во время блокады в подземелье, снова на месте. Стоят, вздыбившись, кони, словно и не было военного лихолетья, словно только вчера уехали две сестры на денек из города и вот вернулись.

«Здравствуйте, кони!» — обычно с этих слов для обеих сестер, когда они были еще детьми, начинался каждый новый день. Спрыгнув с постели, они спешили к окну и в любую погоду, в жару, в дождь, в снег здоровались с ними, которые хорошо были видны. И в пять лет, и в десять, и в пятнадцать. Всегда. При ярком солнечном свете и при блеклом свете фонарей зимой. «Здравствуйте, кони!» — весело кричала в спальне белокурая девочка Лиза Голицына. «Здравствуйте, кони!», — прошептала молодая женщина в военной гимнастерке с погонами капитана, прижавшись виском к статуе на мосту.

А недалеко от них — громада дворца, еще обтянутая маскировочной сеткой. Дворец князей Белозерских. Уезжая из Ленинграда в мае сорок первого года, Лиза знала лишь, что бывшие хозяева этого дома были богатыми и знатными людьми, известными в столице. Теперь этот дом неразрывно был соединен для Лизы с событиями, память о которых тревожила ее. Прежде всего с Катей Белозерской, и Лиза невольно поймала себя на том, что впервые, стоя перед домом, где прошла юность последней княгини Белозерской, назвала ее не Катериной Алексеевной, а просто Катей. Словно прежде существовала дистанция, а теперь пропала. «Помнишь ли ты, Катю, — спросила, она едва шевеля губами. — Знаешь ли, где она?»

— Лиза, что ты? — Наталья взяла ее за руку. — Пойдем скорее. Очень хочется посмотреть на наш дом.

— А тебе не страшно? — спросила старшая сестра.

— Страшно, — призналась младшая, — но все равно пошли.

Перейдя мост, свернули налево. «Вот знаменитый маршрут, который всегда был неизменным для Грица и его дружков, — вспомнился Лизе рассказ Кати под Сталинградом. — От белозерского дворца до голицынского и дальше — по Фонтанке до юсуповского, к Феликсу». Вот и они с Наташей идут теперь этим маршрутом.

Прежде Голицыны занимали целый дом в Петербурге, а теперь — четыре комнаты во флигеле, да еще неизвестно, что от них осталось.

— Смотри, он цел! — крикнула Наташа и бросив Лизу, побежала к дому, размахивая чемоданчиком. — Он цел, он цел!

Лиза поспешила за ней. Наташа остановилась перед подъездом, не решалась войти. Лиза видела, как сестра побледнела от волнения. Сама она тоже очень волновалась. Подошла, взяла Наташу за руку. Вместе, рядышком, как школьницы-первогодки, вошли в дом. Их встретила вахтерша. Та же, что и до войны, Марья Сергеевна. Некоторое время смотрела с подозрением, не узнавая. Потом ахнула: «Лиза, Наташа, живы!» Выбежала из-за стойки, со слезами обняла обеих.