– На отца намекаете? – сообразил Сергей Борисович.

– Именно. Поскольку речь идет именно о нем, – согласился Валентин Семенович. – Так вот, он на фронт не пошел, получил с помощью тестя бронь, остался в городе. А в сорок втором году отправился с институтом, в котором трудился, в эвакуацию. Но состав, в котором он ехал, разбомбили, он попал в окружение, потому что немцы прорвали линию обороны на том участке железной дороги. И вот ведь причуды судьбы: в зимнем прифронтовом лесу он встретил своего давнего дружка, Родиона Платонова. Родион обрадовался встрече, стали они вместе к своим пробиваться, да вот ранили Бориса в плечо, легко, но друг решил перевязать, потому что на доктора учился. А когда под рубаху полез, увидел висящий на цепочке перстень, тот самый. Борис его на пальце носить боялся, видно, совесть была нечиста, вот и боялся.

Тут-то все и выплыло, признался Григорьев-Балабайченко, как из-за перстня убил отца друга своего лучшего. Признался. А потом выстрелил в грудь своему другу, а сам ничего, спасся. Добрался до своих, войну пережил, детей двух родил. В общем, жил себе, не тужил, до самого шестьдесят пятого года. Пока его не убили.

– Откуда же вы все так хорошо про его жизнь знаете? Не сам же он вам об этом рассказал – и про лес, и про старое убийство? – покачивая головой, спросил Григорьев.

– А вот сейчас объясню, – пообещал Валентин Семенович. – Выжил Родион Платонов. Не погиб в том зимнем лесу. Выходила его одна баба, из соседней деревни. Нашла в своем огороде, куда он чуть живой дополз, и выходила. И даже сын у них родился, Алексей. И хотя Родион Алексеевич Платонов все же погиб в сорок третьем году, но оставил жене и сыну письмо, в котором все рассказал про убийство отца. Все, как было. И про друга своего Борю Балабайченко. А сын Родиона, когда вырос, приехал в Ленинград, поступил, как мечтал отец его, в медицинский институт и разыскал свою бабушку, а та еще перед войной замуж вышла второй раз, как раз за того милиционера, что дело об убийстве доктора Платонова вел. Так что письмо в самые подходящие руки попало. Да только вот стар уже был полковник Колодей. На пенсии давно, да и сомневался он, что удастся им с Алексеем Родионовичем разыскать этого самого Балабайченко, а если и разыщут, доказать его вину. И решил тогда Алексей Родионович сам убийцу отца и деда разыскать и казнить его, а перстень в семью вернуть. И так он и сделал. Он был человеком умным, хладнокровным, и жажда мести жгла его сердце, и он ловко так все подстроил, что не смогли мы тогда в шестьдесят пятом его вычислить. Не смогли, потому что не знали о нем. А полковник Колодей скрыл от нас внука обретенного. Так дело и осталось не раскрытым.

Вы заметили, что, как и в истории с убийством доктора Алексея Ивановича Платонова в тридцать шестом году, лишь смерть убийцы помогла нам раскрыть старое преступление.

Когда я узнал, что в той самой квартире на Красноармейской проживает доктор Алексей Родионович Ситников, точнее, проживал, все встало на свои места в той давней истории. Да еще и перстень пропал. Спираль истории совершила свой очередной виток. Но теперь уж было абсолютно ясно, что фамилия убийцы Григорьев, – печально улыбнулся Валентин Семенович. – А тут и ваша внучка с перстнем. Это уж был настоящий каприз судьбы. Ваша внучка два дня назад познакомилась с сотрудником Комитета, ведущим дело об убийстве доктора Ситникова. Она показала ему перстень, он его сразу же узнал. Круг на этот раз замкнулся. Надеюсь, навсегда.

– А как же Ситников? Ведь он убил отца! – вскинул голову Сергей Борисович.

– Да. Похоже на то, – согласился с ним молчавший до сих пор капитан Филатов. – Но как об этом узнали вы? Я так полагаю, что ваш отец никогда не рассказывал вам историю перстня.

– Не рассказывал. Мы не были близки, – согласился Сергей Борисович. – Да и вообще я мало интересовался его жизнью, а он нашей. Жил отстраненно, словно сосед. И про убийство его я не очень-то думал. У меня тогда шла своя бурная жизнь. Молодость эгоистична, – горько заявил он. – Но когда мы с сестрой выросли, мать к тому времени уже замуж второй раз вышла, бабушка с дедом умерли, мы решили разменять нашу огромную квартиру на Желябова. Нам всем хотелось свободы и независимости. И вот перед переездом мы разбирали книжный стеллаж у отца в кабинете, книг было много, часть была узко специальной, никто их тащить с собой не хотел, и вот, разбирая, что годится в макулатуру, я нашел его записную книжку, довольно старую, спрятанную в потайную нишу. Мне показалось интересным, что так тщательно мог скрывать отец? Я пролистал ее, в глубине души надеясь найти указания, где спрятаны деньги или фамильные сокровища, а наткнулся на историю перстня. Отец писал, что он волшебный! – с ироничным смешком проговорил Григорьев. – И приводил примеры из жизни Платоновых и своей. Но главной целью его записок, как мне кажется, было оправдание собственных поступков. Видно, совесть его мучила. Книжку я сжег, про перстень забыл. Я был молод, счастлив, уверен в том, что в моей жизни и без волшебства все сбудется. – В голосе Григорьева звучала неприкрытая едкая горечь. – Вспоминать о перстне я стал лет через десять, когда дела мои в театре пошли неважно. И чем больше у меня неудач в жизни случалось, тем чаще я о нем думал, почти грезил.

– И тогда вы решили разыскать Ситникова, чтобы вернуть перстень? – подтолкнул его в нужном направлении капитан.

– Нет. Я даже никогда не задумывался о том, что перстень вернулся в это семейство, тем более к какому-то Ситникову, про него в книжке ничего не было, – удивленно взглянул на него Сергей Борисович. – Просто жалел о его утрате.

– Как же тогда вы вышли на Ситникова?

Григорьев взглянул на него колким, неприязненным взглядом, но потом вдруг как-то скис, словно махнув на все рукой. Сдаваясь.

– Случайно. Лет десять-пятнадцать назад жена проходила обследование в центре Алмазова, там я его и увидел. Точнее, не его, а перстень. Мы стояли у стойки, ждали карточку, а тут подошел какой-то врач, положил руку на стойку, и я словно заледенел весь. Перстень. Отцовский. Тот самый. Врач ушел, а я стою, пошевелиться не в силах. Потом пошли на обследование. Вернулись домой. А я все думаю. Месяц, наверное, прошел, прежде чем я снова в центр поехал. Даже не знал, как тот врач выглядит, у которого отцовский перстень на пальце. Тогда еще не так строго с охраной было, приехал в Алмазова и ходил по коридорам, на руки всем глядел. То там посижу, то здесь. Долго так ездил, а зачем, и сам не понимал.

Жена даже стала думать, что я на старости лет любовницу завел, – усмехнулся Григорьев. – Был за мной по молодости такой грешок. Баб очень любил. Да, впрочем, в нашей среде бабы и водка – главное зло. Да.

– Так как же вы Ситникова разыскали? – поторопил его капитан.

– Случайно. Я же говорил. Приехал в Алмазова, уж думал, в последний раз, а то жена прямо с ума сходила. А ей волноваться было нельзя, сердце. И вот так же на стойке и увидел, только теперь я сразу на доктора посмотрел. Немолодой уже, почти мой ровесник. Я за ним пошел, на кабинете прочитал: «Ситников Алексей Родионович». А потом ехал домой и думал, как бы перстень обратно вернуть. А тут у нас дочь разводиться собралась, потом с женой хуже стало, потом внуки в переходный возраст вошли, и пошло, поперло, потом Ирина умерла, жена моя, и стало мне совсем тоскливо и одиноко. Вот после этого я опять про перстень вспоминать стал. Поехал зачем-то в клинику, а Ситников тот уже на пенсию вышел. Стал его разыскивать, так, от скуки, и не особо старался, пил потому что. Но разыскал, и опять по случаю. Поехал зачем-то на Четвертую Красноармейскую. Летом это было, дома дочка с детьми ругалась, выпить было нечего, до пенсии еще неделя, вот и поехал от скуки, посмотрю, думаю, где в детстве мой родитель проживал. Он в дневнике об этом доме писал, да и в детстве нам со Светкой рассказывал, как они до войны тяжело жили да какая у них молодость была. И вот сижу я во дворе на лавочке, и бабки какие-то рядом, кряхтят да охают. Одна и говорит, надо бы к Алексею Родионовичу в пятнадцатую сходить, что он скажет. Я так и напрягся, имя-отчество знакомым показалось. Сижу, дальше слушаю. А они все про него, а фамилию не называют, ну я и решился. Это к Ситникову, говорю, что ли? К нему. Говорят, он всем помогает, золотой человек. Вот так я его и нашел. И вот тогда-то я впервые и задумался, а как же к нему отцовский перстень попал, если убийцу в шестьдесят пятом не нашли, а перстень пропал? И дошло до меня. Что Ситников этот отца убил, только как он про перстень узнал и про отца, неясно было. Но, видно, сболтнул кто-то, может, жена убитого Платонова рассказала, в книжке отца про нее написано было. А Ситников жил в том же доме, что и отец когда-то, и подъезд тот же, это я точно знал, – почесав заросшую щетиной щеку, с сомнением предположил Сергей Борисович. – А старухи все сидели да болтали, ну я их и спросил, а не помнят они Платоновых, которые в этом доме жили? А одна на меня посмотрела так странно и говорит, что Ситников этот внук стариков Платоновых, после войны уже объявился. Сын их на фронте погиб, да вот внук остался. А тебе, говорит, до них что за дело? Тут я как-то испугался и домой поспешил. А пока ехал, все во мне огнем горело. Вот, значит, как! Вот кто во всем виноват! Это он у нас счастье отнял! И такая злоба во мне поднялась, что пришел домой, у дочки последнюю тысячу отнял и пошел, напился. И с тех пор стал я за ним следить, все думал, как бы мне перстень отнять. В драку же не полезешь? Возраст уже не тот, да и силы, а то еще и полицию вызовут, разбирайся потом. Думал, думал, а в голову не лезло ничего.