«Как там успехи девочек в школе?» — спросил Гордиевский, четко выговаривая слова.

Лейла, не уловив ничего необычного, ответила, что у девочек все хорошо. Они проговорили несколько минут, а потом Гордиевский положил трубку.

Грибин, изо всех сил разыгрывая дружелюбие, стал настойчиво зазывать Гордиевского к себе на дачу на выходные. Очевидно, ему дали задание: по возможности не спускать глаз с подчиненного. Гордиевский вежливо отклонил приглашение, объяснив, что после возвращения в Москву еще не виделся с матерью и сестрой. Но Грибин продолжал настаивать, говоря, что им необходимо повидаться, и сказал, что они с женой сами к нему придут. Несколько часов кряду, сидя вокруг кофейного столика с мраморной столешницей, они говорили о жизни в Лондоне, о том, как подрастают девочки и что они уже говорят на английском языке как на родном. Дочь Мария даже выучила наизусть молитву «Отче наш». Со стороны могло бы показаться, что Гордиевский — просто гордый за детей папаша, рассказывающий старому приятелю и близкому коллеге за чашкой чая о радостях заграничной командировки. В действительности же между ними происходила жесткая и необъявленная психологическая дуэль.

В понедельник, 27 мая, Гордиевский уже еле держался на ногах от расстройства сна и нервного напряжения. Перед выходом из дома он проглотил одну из таблеток, которыми снабдила его Вероника Прайс. Это были кофеинсодержащие стимуляторы, какие продавали в аптеках безрецептурно, — обычно их употребляли студенты, чтобы ночами напролет готовиться к экзаменам. Добравшись до Центра, Гордиевский ощутил некоторую бодрость, утомление как будто отступило.

Он просидел за столом всего несколько минут, как вдруг зазвонил телефон — аппарат без диска, связывавший напрямую только с кабинетом начальника отдела.

В Гордиевском воспрянула слабая надежда. Может быть, вот-вот состоится долгожданная встреча с верхушкой КГБ.

— Наконец-то! Кто-то из высшего руководства? — спросил он у Грушко, когда тот попросил его зайти к нему.

— Пока нет, — вкрадчиво ответил Грушко. — с вами желают побеседовать два человека по поводу внедрения наших агентов в высшие звенья государственной структуры в Англии.

Еще он добавил, что встреча состоится не в его кабинете, а где-то в другом месте, за пределами здания. Сам Грушко тоже будет на ней присутствовать. Все это показалось Гордиевскому весьма странным.

Испытывая нарастающее волнение, Гордиевский оставил портфель на столе в кабинете и пошел вниз, в вестибюль. Вскоре появился Грушко и повел его к своей машине, уже ждавшей во дворе. Водитель выехал не из главных, а из задних ворот и, проехав пару километров, остановился возле обнесенного высоким забором комплекса, предназначенного для гостей и посетителей ПГУ. Дружелюбно поддерживая беседу, Грушко повел Гордиевского к небольшому дачному домику за невысоким сетчатым забором, симпатичному на вид и, похоже, не охраняемому. Стояла влажная духота, но в домике сохранялась приятная прохлада. В центре располагался узкий холл, обставленный новой мебелью из мореного дерева, а по обеим сторонам тянулись двери в спальни. У двери стояла прислуга: мужчина лет за пятьдесят и женщина помоложе. Они приветствовали Гордиевского с преувеличенной почтительностью, словно иностранного высокого гостя.

Сели за стол, и Грушко достал бутылку.

— Взгляните, какой раздобыл я армянский коньяк! — сказал он весело и наполнил рюмки.

Вслед за рюмками слуги принесли тарелки и блюдо с бутербродами — с сыром, ветчиной и красной икрой.

И тут в комнату вошли двое. Гордиевский никогда не встречал их раньше. У того, что постарше, лицо было изрезано глубокими морщинами, что говорило о пристрастии к табаку и крепким напиткам. Его коллега — высокий, с худощавым длинным лицом — был заметно моложе своего напарника. Ни тот, ни другой не улыбались. Грушко не стал представлять их по именам, лишь сказал, что эти двое — «как раз те люди, которые хотели побеседовать о возможности внедрения наших агентов в Англии». Гордиевский разволновался еще больше: «Я подумал: „Что за чушь! Какие еще агенты в Англии. Речь пойдет совсем о другом“». Грушко же, продолжая разыгрывать хлебосольного хозяина, созвавшего всех на дружеский деловой обед, сказал: «Давайте сперва перекусим, а делом займемся потом». Прислуга снова разлила по рюмкам коньяк. Гордиевский вслед за остальными выпил. Потом на столе появилась еще одна бутылка. Всем снова налили, и снова все выпили. Незнакомцы говорили о каких-то пустяках. Тот, что постарше, курил одну сигарету за другой.

А потом с ошеломительной внезапностью Гордиевский ощутил, как все вокруг словно пошло рябью и перетекло в галлюцинаторное видение: продолжая сознавать себя лишь наполовину, он как будто наблюдал теперь за самим собой со стороны, откуда-то издалека, сквозь преломляющее и искажающее реальность стекло.

В коньяк Гордиевскому явно подлили «сыворотку правды» — некое психотропное вещество, разработанное КГБ и известное как СП-117: разновидность тиопентала натрия, содержащая быстродействующий анестетик-барбитурат, без запаха, цвета и вкуса. Словом, это был химический коктейль, призванный вызывать расторможение и развязывать язык. Всем остальным слуга подливал коньяк из первой бутылки, а Гордиевскому, незаметно для него, — из другой.

Из двух неназванных тот, что постарше, как потом выяснилось, был генералом Сергеем Голубевым, главой Пятого отдела Управления «К», занимавшегося всеми подозрительными случаями в ходе внутренних расследований. Вторым был полковник Виктор Буданов, один из самых опытных следователей в КГБ.

Они начали задавать вопросы, а Гордиевский — отвечать на них, лишь смутно сознавая, что он говорит. Однако часть его мозга продолжала сохранять бдительность и защищаться. «Будь начеку», — говорил себе Гордиевский. Теперь, продираясь сквозь коньячно-наркотический туман, задыхаясь от испарений пота и страха, он боролся за жизнь. Ему доводилось слышать о том, что КГБ, желая вырвать у подозреваемых правду, иногда применяет не физические пытки, а наркотические препараты, но совершенно не ожидал, что подобной химической атаке подвергнется его собственная нервная система.

Впоследствии Гордиевский так и не смог во всех подробностях восстановить в памяти происходившее в течение следующих пяти часов. Он припоминал лишь некоторые эпизоды, будто вылавливая из медикаментозного марева отдельные кусочки жуткого кошмара и пытаясь склеить из них внятную картину. Перед ним внезапными вспышками проносились яркие сцены, обрывки слов и фраз, нависающие над ним грозные лица допросчиков.

На помощь ему, как ни странно, пришел не кто иной, как Ким Филби — престарелый британский шпион, доживавший свой век в Москве. «Никогда не сознавайтесь»[70], — внушал когда-то Филби слушавшим его студентам, будущим кагэбэшникам. И вот теперь, когда Гордиевский чувствовал, как его мозг все больше поддается действию психоактивного вещества, в его голове вдруг прозвучали те слова Филби. «Как и Филби, я стал все отрицать. „Нет, нет, нет“, — твердил я на все вопросы. Во мне заговорил инстинкт».