Вообще говоря, то, что Мёльдерс пока не посылал своих стервятников дальше швейцарской границы, несколько успокаивало, — Штернберг слишком хорошо помнил об Эзау и его семье, Одно время Штернберг опасался, что чернокнижник может подослать провокаторов в деревню, где жили освобождённые из лагерей родственники бывших заключённых, чтобы те, в свою очередь, стали провокаторами для курсантов: почва была благодатной, по школе постоянно ходили разговоры о том, что англичане с американцами всё дальше продвигаются в глубь материка, — ни хвалёный Атлантический вал, ни люфтваффе, ни переброшенные (с изрядным опозданием) танковые дивизии не смогли их остановить. Штернберг часто напоминал себе: если дела Германии пойдут слишком скверно, эти люди, знающие теперь свою силу, запросто предадут своих учителей. Но Мёльдерсу, очевидно, нужна была школа «Цет», а курсантки пока крепко держались за своё благополучие — и очень боялись за своё будущее. Не одна бывшая заключённая уже обратилась к Штернбергу с просьбой дать ей работу после выпуска непосредственно под его началом; ведь Штернберг слыл добрым хозяином. Теперь он старался распределять занятия так, чтобы Дана как можно реже бывала в обществе других курсанток: завистливые товарки безжалостно травили её, не без оснований полагая, что ей тёплое место обеспечено. После общих занятий они нередко окружали девушку плотным кольцом, и носатая дылда-бельгийка, издевательски улыбаясь, заводила: «Я вот слыхала, боши очень грубые любовники… Слушай, Заленски, это правда?» — «Я-то откуда знаю, иди проверь», — Дана зло отбрасывала её наглую руку. «Девка, смотри, пузо не нагуляй!» — «И чего он нашёл в такой щепке?» Дана в бешенстве прорывалась сквозь кольцо хохочущих ведьм. Та же бельгийка строила преподавателям глазки и очень усердно работала в команде ясновидящих.

В преддверии выпускных испытаний курсанты занимались уже настоящими заданиями — например, чтением информации о личностях преступников по орудиям убийства или раскрытием подлинного смысла мастерски зашифрованных писем (всё это требовало хорошо развитых психометрических навыков). Тем временем Штернберг уводил свою избранную ученицу всё дальше за границы узкоспециальных оккультных дисциплин. По сути, он охапками давал то, чего ей, приблудной и необразованной, казалось, вовсе не суждено было получить от жизни по неумолимым законам той затхлой среды, в которой она выросла, среды с особенно сильным земным притяжением, где решительно невозможен никакой полёт мысли. Однако под всей этой затеей крылся вполне определённый расчёт: в первую очередь Штернберг хотел чаще бывать со своей любимицей, говорить с ней, любоваться на неё — и только потом делиться тем, что ему самому досталось в избытке; но всё же он с некоторой гордостью отмечал, что она жадно собирает обломки всяческих знаний, которые он щедро рассыпает перед ней, будто зёрна в ловушке для птиц.

Штернбергу льстила её неиссякаемая любознательность. Происхождение этого достоинства не было для него секретом: он давно уяснил, что является для Даны не кем иным, как проводником в тот мир, из которого она когда-то была вышвырнута, словно за борт корабля, — в богатый и яркий мир материального и интеллектуального достатка. Гидом он был старательным, даже чересчур. От оккультных законов он перешёл к эзотерике и философии и, не смущаясь полнейшей неподготовленностью своей слушательницы в этой области, говорил о реинкарнации, о микрокосме и о Мировой Душе (от Платона до православных мистиков, от тантрических учений до гипотез об одушевлённости материи). Рассказчик он был хороший, он обладал счастливым даром говорить живо и легко даже о самых сложных вещах, и Дана слушала его открыв рот.

Его благородное ревностное наставничество, так Дану восхищавшее, было, однако, лишь гладкой скорлупой, под которой таилось непозволительное и неудобопоказуемое.

Такого с ним никогда прежде не случалось, это походило на одержимость. Ему начали сниться с чудовищным постоянством отравленные истомой предутренние сны, не убиваемые никаким количеством снотворного, никакими физическими упражнениями, которыми он намеренно изнурял себя по вечерам. После этих снов он пробуждался, задыхаясь, с бешено колотящимся в пустой груди сердцем, с зудом, щекочущим пересохшие губы, с липкой влагой в пижамных штанах. Суккубы были то пугливо-невинны, то извращённо-наглы, но всякий раз так тщательно копировали облик Даны, что по утрам он, встречая свою ученицу, смертельно стыдился смотреть ей в глаза — в её прекрасные глаза, теперь с радостью готовые встретить его недостойный исковерканный взгляд. Сходство между Даной и её ночными посланницами выходило за рамки человеческого разумения. В одном пронзительном лунном сне демоническое существо, трогательно кутавшее боязливую девичью наготу в большую мужскую рубашку, разглядывало длинные порезы на неухоженных, грубоватых руках (сидя на краю ровной, как заснеженная степь, постели), и в этом сне Штернберг осторожно опустился рядом на колени, изнывая от жалости и желания. На следующий же день он увидел на руках Даны свежие ссадины — какая-то дура-эсэсовка прямо на утренней поверке отходила её по рукам металлической линейкой за «злостную порчу казённого имущества» (накануне девушка в очередной раз попалась на ушивании объёмистого лифа ночной рубашки под свои маленькие грудки — обласканные Штернбергом в его горячечных снах).

Штернберг подошёл к Дане после урока, взял её доверчиво протянутые руки, строго осмотрел ещё кровоточившие следы от ударов и, не удержавшись, поинтересовался, почему же она не наказала эсэсовку, это тупое злобное животное, посредством своего знаменитого зловещего умения.

— А у меня его больше нет, — легко сказала Дана. — Делось куда-то. Я его уже давно не чувствую. У меня больше не получается настолько ненавидеть, чтоб вот так…

Штернберг основательно смутился ещё тогда, когда увидел на её руках свежие раны из своего стыдного сна, завершившегося особенно сладостным физиологическим исходом, — и почему-то окончательно пришёл в смущение именно от этих её странных слов.

— Хотите, я выгоню со службы эту мегеру, да ещё с такой характеристикой, что её не наймут даже чистить свинарник?

Дана засмеялась, не отнимая рук от его раскалённых ладоней.

— Да ну её, стерву, больно она мне нужна. Плевать на неё вообще… Не тратьте вы на неё время, доктор Штернберг. Лучше расскажите мне сегодня про значение тех значков, рун. Вы обещали.

О своих обещаниях он помнил. На очередной «частный урок» он принёс таблицы с рунами Старшего, Младшего и арманического Футарка и поведал о многообразии рунических алфавитов, о толковании знаков, о заключённой в них силе и о магических операциях с рунами. Среди последних он ни словом не упомянул лишь одно: сумрачный раздел рунической магии, связанный с подчинением человеческой воли и разума. Он очень боялся, что в памяти его обожаемой ученицы может всплыть тот весьма нелестно характеризующий его эпизод, когда он распинал беззащитную девушку на тюремной койке, крушил её сознание и ритуальным кинжалом выскребал на неприкосновенной глади её прозрачной кожи знак-печать, отмечающий его собственность. По всем признакам, обряд не удался, и Штернберг всей душой надеялся, что это было действительно так. Теперь он не простил бы себе, если б узнал, что его гнусные ментальные эксперименты оставили хоть малейший преступный след.