оказался в весьма незавидном положении и стал думать, как ему устроить свою жизнь, без всякого сожаления выкинув из памяти латинскую грамматику отца Алвареса, каковая тоже сгорела во время пожара вместе с соответствующими записями.

Некий зажиточный торговец по имени Николау Жорже, друг и сосед покойного Матиаса, сжалившись над этим Антонио, пригласил его к себе, послушал его рассуждения о том, каким товаром выгоднее всего заняться в пору воспоследовавших за землетрясением передряг, и, одобрив его намерения, одолжил ему две сотни золотых. В то время на улицах и площадях продавались с молотка товары, пострадавшие от воды и огня. Антонио де Коста Араужо купил с торгов по бросовой цене все, что смог приобрести на свой капиталец, заплатив наличными, к немалому удивлению судьи Торсилеса, заправлявшего аукционом. Коста Араужо обосновался на площади Святой Анны и в первый же год заработал на этих самых пострадавших от воды и огня товарах десять тысяч крузадо. Через шесть лет он был уже одним из самых состоятельных коммерсантов столицы; проживал в самом начале улицы Аугуста, слева, если идти от площади Россио, и был известен под кличкой «Золотце». У него была постоянная ложа в опере, он знался с вельможами, принимал у себя в лавках цвет лиссабонского общества с истинно дворянской учтивостью: к дамам обращался «мое золотце», по каковой причине к нему и пристала сия бесхитростная кличка. К его прилавку стекались сливки общества, поскольку он не имел себе равных в искусстве тонко подобрать убор, в непогрешимости вкуса и в честности при сделках. «Сюда направлялись, — сообщает полковник Франсиско де Фигейредо, — дабы приобресть приданое для великосветских бракосочетаний, туалеты для самых пышных праздников, коих было немало и в число коих входили такие события, как свадьбы членов нашего царствующего дома, появление на свет их отпрысков, дни ангелов членов августейшего семейства и трехдневные празднества по случаю открытия конной статуи его величества достославного государя, короля дона Жозе I».

Коста Араужо никогда не взыскивал по суду со своих должников, ибо сострадал тем, кто в своем злополучии не мог позволить себе честь и удовольствие платить вовремя. Маркиз де Помбал[140] хотел дать ему дворянство, как уже дал другим коммерсантам — скорее для того, чтобы сбить спесь с наследственной знати, чем для того, чтобы возвысить трудолюбивую буржуазию. Золотце никогда не домогался милостей и не согласился принять их. Всю жизнь он был торговцем, всю жизнь простоял за прилавком или в тени у входа в свое заведение, чего в наше время не сделал бы ни один приказчик, ибо голова его забита социалистическими идеями и лоснится от миндального брильянтина.

Когда Антонио де Коста Араужо было около шестидесяти, его разбил паралич. Всю жизнь он прожил холостяком. Он вызвал к себе брата, оставшегося в родном городке; брат этот был камнедробильщиком, как отец обоих, и никогда не прекращал работы, хотя Золотце посылал ему помесячно основательное пособие; однако ж богатый брат не пытался приохотить камнедробильщика к какому-либо менее тяжкому ремеслу, ибо знал, что в числе камнедробильщиков счастливцев немало, а в числе сильных мира сего очень мало таких, кого не донимала бы зависть людей маленьких.

Паралитик составил завещание, поделив свой капитал между несколькими друзьями, и отказал брату своему Бенто де Коста три тысячи золотых.

После смерти Золотца Бенто-камнедробильщик появился в Фамаликане, напялив на себя зеленый суконный балахон, весьма поношенный, каковой он всем показывал с плаксивыми ужимками, уверяя, что это — единственное наследство, доставшееся ему от брата, который-де все растратил и умер в бедности. Если камнедробильщик полагал, что ему верят, стало быть, тупость его равнялась скупости; ему недоставало изощренной хитрости, отличающей уроженцев провинции Миньо в наши дни. Правда, в ту пору не было газет, печатающих статьи завещания с указанием сумм; но весть о наследстве Бенто прибыла в Фамаликан раньше, чем он сам. Пятьдесят шесть с лишком тысяч крузадо! Кто мог уберечь в тайне весть о том, что получил подобную сумму, в те времена, когда один банкир, приехавший из Бразилии, раззвонил по всему Лиссабону, что обладает такой огромной и почти сказочной суммой, как три сотни тысяч крузадо, за что и был прозван «Триста Тысяч»! В наши дни сотня конто — такая сумма, которой и обладать-то почти зазорно; и тот, кто не делает вида, что у него в четыре раза больше, вряд ли избежит богадельни, если не сумеет вести дела свои с величайшей осмотрительностью.

Камнедробильщик уже овдовел и жил один; у него был сын, солдат, служивший в артиллерийском полку Порто, расквартированном в Валенсе. Когда весть дошла до казармы, парень, ополоумев от радости, дезертировал из полка в расчете на наследство. Каково же было его замешательство, когда, потрясенный и удрученный, он повстречал по дороге к дому своего отца, который, устроившись на обочине, долбил скалу, подрядившись к одному землевладельцу. Немного опомнившись, сын спросил отца, разве тот не унаследовал три тысячи червонцев. Старик возвел к небу полные ужаса глаза, потряс головой, словно персонаж из «Илиады», скорчил недовольную гримасу и взревел:

— Три тысячи червонцев?! Чтобы три тысячи дьяволов побрали тебя и заодно того, кто пустил гулять по свету эту небывальщину! Одно получил я в наследство — истрепанный балахонишко. Хочешь — поди погляди на него, он дома на крюке висит... Стало быть, ты, Жоакин, на запах золота пожаловал?

— Я пришел просить вас, сеньор отец, чтобы вы освободили меня от солдатской лямки, — отвечал сын грустно и почтительно. — Мне уже невмочь. Я занедужил, и солдатская жизнь не по мне.

— Работай, делай, как я; мне тоже невмочь, а вот долблю тут кремень... Сам захотел идти в солдаты... вот и выкручивайся.

— Отец, я ушел из полка самовольно... Дезертир я, вот вы о чем подумайте...

— Не повторяй этих слов, не то запущу тебе в голову сверлом!

— Не откажите мне, ваша милость, в подаянии, — продолжал Жоакин, — для меня, чем вытерпеть порку, уж лучше смерть... Знаете, что я вам скажу, сеньор отец, — продолжал дезертир, отирая слезы и пот, — либо ваша милость меня выкупит, либо я вступлю в шайку, что гуляет в окрестностях Терра-Негра.

— С тебя станется, дьяволова добыча! Прочь с глаз моих, чтобы я тебя не видел, разбойник!

И, отбросив сверло и железный молот, старик сел на землю, уперся локтями в колени и задумался, прикрыв лицо ладонями, черными