Сын ждал, колеблясь между ненавистью и состраданием. Когда он вспоминал, что отец получил в наследство три тысячи червонцев, а ему предоставляет выбор между поркой и разбойничьей шайкой, Жоакина трясло от ярости, но когда он готов был поверить, что слухи о наследстве — вымысел, скорбный вид старика, грязного, оборванного и замученного работой, вызывал в нем жалость.

Заметив, что сын колеблется, камнедробильщик поднял лицо, уже не столь огорченное, и сказал:

— Ступай домой, а я пойду потолкую с твоим крестным отцом... Вот ключ, поищи червонцы. Найдешь — забирай, дарю их тебе.

Эта издевательская щедрость заставила Жоакина усомниться в существовании наследства. Придя домой, он огляделся: все та же досконально и издавна знакомая бедность. В очаге, на груде пепла, глиняный горшок, облупившийся по краям, да две миски на треноге; изъеденная шашелем скамеечка, местами засаленная до блеска; грубо сколоченный топчан и драный тюфяк, из прорех которого торчат соломинки; железный светильник, висящий на стене; под ним кипарисовая конторка с резными ножками, но вся в пятнах плесени, с развихлявшимися петлями, с обломанными завитушками и с ящиками из нетесаных сосновых досок; к ящикам вместо ручек приделаны были веревочные хваталки. И в придачу к убожеству обстановки — грязь, захламленность, каких сын камнедробильщика никогда в родном доме не видел, потому что мать его была еще жива, когда он уходил в солдаты. Под кроватью валялись груды ореховой скорлупы, щепок, тряпок, черенков и ломаных инструментов. С четырехрогой вешалки, прибитой к потолочной балке, свисал истрепанный и покрывшийся сажей балахон, который, как утверждал брат Золотца, и составлял все наследство.

Дезертир сел на сундук из сосновых досок, оглядел всю эту нищету и подумал: «Мне, видно, налгали... Не досталось отцу никакого наследства... Раньше, когда дядя помесячно присылал нам деньги, в этом доме были хоть чистые простыни и хлеба вдосталь... Что же теперь со мной будет? Пропал я!»

Тут в дверях показался сосед, который видел солдата, когда тот входил в дом.

— Вернулся, стало быть, Жоакин Огневик? — осведомился Луис Пристав.

Следует пояснить, что сын Бенто получил кличку «Огневик» в возрасте восемнадцати лет, когда проявил исключительную сноровку в одной местной игре, состоящей в том, что нужно с определенного расстояния запалить спичку, воткнутую в кость, которую мечет противник. Его собеседник был прозван «Приставом», поскольку некогда состоял в этой должности при барселосском судье, но, если верить молве, сменил роль служителя закона на роль нарушителя оного, возглавив шайку разбойников, орудовавшую в окрестностях Терра-Негра. Некоторые поговаривали, что, сменив род занятий, он может взлететь вверх весьма высоко.

— Увольнительную-то получил? — поинтересовался Луис Пристав.

— Нет, сеньор. Просил я, да не дали мне, — отвечал Жоакин, вознамерившись просить заступничества у соседа, если ему откажет отец. — А я грудью болею, мне солдатская жизнь не под силу. Прослышал я, что отец разбогател, получил наследство от дядюшки. Я и дезертировал в надежде, что он меня выкупит; да вот только что повстречал его в Виньяле, он там камни дробит; и сказал он мне, что было всего наследства — старый балахон, вон он висит.

— А ты поверил? — прервал сосед с недоброй ухмылкой.

— Да при виде этакой нищеты...

— Так вот знай, что отец твой унаследовал три тысячи червонцев. Знаешь, сколько это денег? Пятьдесят шесть тысяч крузадо с лишком. Весь город знает, что отец твой — богач из богачей. Могу показать тебе копию завещания. Твой отец — подлый сквалыга, позор рода человеческого. Морит себя голодом, ест дважды в день и то по миске похлебки и поносит брата за то, что тот оставил ему дырявый балахон, когда все знают, что брат сделал его богачом...

— А где же деньги? — поспешно спросил Жоакин, обшаривая глазами все уголки каморки и очага.

— Одни говорят, он их в Лиссабоне оставил, поместил в банк, чтобы проценты нарастали, а другие думают, он здесь их припрятал, в этой берлоге; но я-то считаю, что если привез он деньги, то дома не держит. Зарыл где-нибудь под скалой в горах, где он дробит камни.

— А мне как быть, если он меня не выкупит? — проговорил Жоакин.

— Я откуда знаю, парень! Если у тебя один есть способ освободиться — вытянуть у отца денежки, не хотел бы я быть в твоей шкуре. Получишь порку, как положено, это так же верно, как и то, что хотел бы я тебе помочь, да не могу. Я ведь тебя еще малолеткой помню и никогда не позабуду, как десять лет назад, во время крестного хода в Барселосе, ты выручил меня в трудную минуту, расшиб голову троим, да двоим я сам. Слушай, Огневик, коли туго тебе придется, разыщи меня; от обвинения в дезертирстве мне тебя не избавить, а от порки да от мундира избавлю...

— Это как же?

— Долго объяснять... Вон твой отец на улице показался. Ухожу, не могу видеть этого грязного скупердяя! Кабы знал я, что деньги у него в брюхе, я бы их из глотки вытряхнул да тебе отдал, парень!

IV

Луис Пристав успел уйти, не столкнувшись нос к носу с соседом, но камнедробильщик его заметил.

— Что делал здесь Луис Пристав? — спросил он сына с недовольной миной.

— Да ничего, поговорили мы...

— Не желаю, чтобы у меня в доме велись разговоры с разбойниками, слышал?

— С разбойниками!.. Уж Луис Пристав, он-то...

— А ты отправься в Терра-Негра при деньгах, да так, чтоб он об этом проведал, тогда и узнаешь, кто такой Пристав. Он службу года три назад бросил, недоходная была; а с тех пор как на службе больше не состоит, и дом себе купил, и лошадку, живет припеваючи, ест мясо из мясной лавки, а вином и сам ублажается, и других потчует. Я вон добрых сорок лет работаю, а на фасоль и то насилу наберу; пью же водицу из колодца.

— Это уж вам, сеньор отец, так благоугодно, — прервал его Жоакин с недоверчивой ухмылкой. — Если бы вы червонцы меньше любили...

— Ты опять за свое! — разозлился снова камнедробильщик. — Сказано тебе — поищи эти червонцы!.. Ничего мне не досталось! Ничего! — вопил он, судорожно