— Пожалуйста, поосторожнее с ними, — сказал хозяин и объяснил, что пишет роман. Ну, скажу тебе, судя по этой огромной кипе тетрадей, он, наверное, сочинял самый длинный роман на свете.

— Если вы не возражаете, я переложу ваш роман на другое место.

Он показал, куда переложить тетради, и я сумел это сделать лишь в три захода. Потом я подвинул телефон и пузырьки с лекарствами поближе к нему и на освободившееся место поставил коробку с театрофоном.

— Значит, вы писатель? — спросил я. Он опять робко кивнул. — И какие же книги вы пишете?

Он задумался, словно я задал ему очень трудный вопрос.

— Собственно, я всю жизнь пишу одну книгу, — начал он, — в которой идет речь о… — Тут он оглушительно чихнул, и все его тело содрогнулось.

«Не позвать ли горничную?» — подумал я. Придя в себя, он как-то искательно посмотрел на меня и спросил:

— У вас нет с собой цветов?

Не видит он, что ли, что никакого цветка у меня в петлице нет?

— А может, вы недавно были рядом с цветами? Вы по дороге сюда не заходили в цветочный магазин?

Странным образом, я действительно вчера вечером заходил в цветочную лавку. Уж не провидец ли он? Прямо как сквозь землю глядел.

— Чудеса, — сказал я.

Он поднял руку к носу, но на этот раз не чихнул, а только отвернул от меня голову, словно не хотел вдыхать окружающий меня воздух — хотя я утром тщательно помылся.

— Трусселье? — Он имел в виду роскошный магазин неподалеку от его дома.

— Нет, — сказал я. — Я заходил в маленькую лавку на бульваре Капуцинов, недалеко от Кафе де-ла-Пэ.

— Вот как, — произнес он таким тоном, точно для него это было очень важно. — По-моему, я ее ни разу не видел. Она новая?

Этого я не знал. Но он продолжал меня расспрашивать:

— А какие там были цветы?

Я вспомнил, что видел лилии, гиацинты, орхидеи — с большими красными цветами. Я просто хотел задобрить Марию, потому что накануне вечером пошел не к ней, как обещал, а в казино.

— А каттлеи? Там были каттлеи? — с каким-то беспокойством спросил он.

— Кажется, были. — Этот ответ ему как будто пришелся не по вкусу, и я добавил: — Да, каттлеи были, но мне они не по карману.

— А сколько они стоили?

— Не помню.

Мне начинал надоедать этот разговор. Пора было приниматься за дело.

— Значит, не помните. А ведь были там вчера.

Я сказал, что с памятью у меня действительно неважно. Он посмотрел на меня прямо-таки ласково и сказал:

— Если не упражнять и не совершенствовать память во всех ее формах, что нам тогда останется?

Надо признать, тут он был прав. Котелок у этих писателей неплохо варит.

Но он никак не мог оставить цветочную тему.

— А пол там был мраморный? И сколько продавцов? Нет, подай ему все подробности! Мне пришлось их выдумывать — а то, глядишь, до театрофона дело никогда не дойдет.

— А какие с улицы доносились звуки? — упорствовал он. — А тазики с ароматизированной водой стояли на прилавке, чтобы споласкивать руки? А восточные вазы там были? А на полках что стояло?

Понятно, почему он никак не может закончить свой роман, подумал я. Если вникать в каждую мелочь… На его месте я написал бы: «Парень зашел в магазин, чтобы купить Мари цветов, но понял, что они ему не по карману».

Однако откуда он узнал, что я был в цветочном магазине?

— Вы, наверное, редко выходите на улицу, — сказал я. Он явно стоял одной ногой в могиле: только человек, который давно не видел цветочного магазина, станет так подробно о нем расспрашивать. Писатель не стал этого отрицать.

— Где же вы тогда берете сюжеты для романа? — спросил я. — Наверное, это нелегко, если сидишь взаперти и не видишь ничего, кроме штор и пробковых панелей. Неужели вся ваша книга о том, как вы лежите в постели?

Моя шутка его вроде не позабавила. Он сказал, что единственный его материал — память. Опасаясь, что он опять вернется к цветочным магазинам, я поскорее сменил тему.

— Ну, об этом-то вам наверняка захочется написать в вашей книге, — сказал я, показывая на коробку, которую до сих пор так и не открыл. — О театрофоне.

Он посмотрел на меня непонимающим взглядом, потом произнес нечто странное:

— Я заметил, что телефон изменяет человеческий голос, модифицирует соотношение слухового и зрительного восприятия, донося до нас только часть цельной картины. Мы не видим лица и мимики — и только тогда сознаем, сколько в самом голосе бывает прелести и тепла.

Вряд ли я точно передаю его слова, но по его речи сразу можно было угадать писателя: на что другое, а на хитросплетения слов они мастера. Жаль, однако, что он не собирается вставить театрофон в свой роман. Тогда я решил его удивить:

— Мой прапрадед знал Жан-Жака Руссо.

Писатель приподнял одну бровь.

— Да-да! Вы читали «Исповедь»? Там сказано о моем прапрадеде. Он и его приятель дружили с Руссо в Монморанси. Это было настоящее приключение, честное слово.

Тут я его заинтересовал. Что писатели любят больше всего, так это истории о других писателях, более знаменитых, чем они. Этот лежачий больной с горой ненапечатанных рукописей на полу воображал, что он лучше какого-то телефониста. Но, узнав, что мой предок был, почитай, родственником Руссо, он посмотрел на меня совсем другими глазами.

— Вы небось и понятия не имеете, что Руссо был убийцей?

Ввалившиеся глаза писателя чуть не выскочили из темных глазниц.

— Убийцей?

Тогда я рассказал ему историю, которую ты хорошо знаешь, так что я не стану ее повторять.

— Вы уверены? — спросил он меня.

Конечно, я был уверен. Как можно не быть уверенным в истории, которую рассказывал тысячу раз? «Потом Ферран исчез, и Минар решил, что он, видимо, отправился с Руссо в Швейцарию. И он поехал вслед. Через месяц он нашел Руссо в Невшателе, где до него не могли добраться ни французы, ни женевские власти. Руссо жил под защитой шотландского губернатора».

Писатель, видимо, припомнил все это из «Исповеди», но сказал, что про Феррана там ничего не сказано.

— Конечно, не сказано, — подтвердил я. — Может быть, Минар и ошибся и Ферран благополучно вернулся в Париж со своей половиной «Энциклопедии» Розье, но это не помешало моему предку выслеживать Руссо в поисках потерянного друга. Он ходил по округе, переодевшись и наклеив усы, расспрашивал местных жителей и старался как можно ближе подобраться к Руссо. А потом начал подозревать, что Руссо убил Феррана так же, как он убил Жаклин.

— Что-то мне не верится, — сказал писатель, — чтобы автор «Исповеди» мог скрывать такую страшную тайну и ни разу не проговориться о ней в автобиографии.