Дорожка его оказалась крута. В первую очередь оттого, что умственные медитации требовали свободного времени, а значит, Сергий Самуэльевич не имел возможности занимать себя трудовой деятельностью на полную рабочую ставку. Социалистическое общественное построение во все его отдельно взятые эпохи вообще не было подходящим для одиночек-мыслителей. Как говорится, здесь вам не Америка. Где вполне по силам сыскать меценатствующего покровителя, к примеру, успешного биржевого маклера или владельца скотобоен, желающего увековечить имя свое и потомков в качестве: «на средства такого-то совершено величайшее благодеяние человечеству»; и далее посвящение золотыми буквами на мемориальной доске. А то и урвать от дальновидного учебного учреждения, хотя бы и Гарвардского университета, жирный грант, ничего, не обеднеют, на крайний случай, получат дивиденды в публично произнесенном похвальном слове. И сидеть себе где-нибудь в лесной избушке в дебрях штата Орегон, корпеть над книжицей и коптить небушко, пока не осенит прозрением свыше. Общество «желтого дьявола» порой снисходительно к безумцам, при известной назойливости и настойчивости последних. То ли дело Страна Советов – не положено, чтобы без приписки трудовой и прописки жилищно-коммунальной. Потому Сергию Самуэльевичу приходилось изыскивать варианты. Кем только не довелось ему послужить! В обеих столицах, политической и культурной, в больших городах, понятно, гораздо легче притаиться деклассированному элементу, что твоей сосновой шишке в хвойном бору. Состоял он одно время сторожем в ленинградском музее Арктики и Антарктики, недолго – внештатным рецензентом издания «Наука и жизнь», потом рассыльным-курьером в газете «Известия». Даже заделался литературным переводчиком с языка хинди, который Сергий Самуэльевич освоил по самоучителю и с большими пробелами, оттого из переводчиков скоро его поперли со скандалом, через суд заставили отработать взятый вперед аванс. Углы, конурки, комнаты у случайных приятелей, фанерный чемоданишко, просящие каши ботинки и умоляющий о тарелке супа урчащий желудок – таковой на поверку оказалась реальность его собственного бытия, развивавшегося логично и неуклонно в направлении полного гражданского падения. Он и пал: от сумы и от тюрьмы… Ну, вы знаете. Однако, даже выписавшись на волю, досрочно согласно амнистии и благонравному поведению, Сергий Самуэльевич поиска своего не оставил, продолжил в том же духе. Пока однажды миру не был явлен результат его упорного, местами без параллелей каторжного труда. Труд сей, пудовый и многозначительно озаглавленный, как вы уже догадались (да, да, именно, именно!) «Конец света», господин-товарищ Палавический отнес не куда-нибудь, там, в редакцию ежемесячника «Знание – сила» или в издательство «Политпросвет». Он отнес его прямо по назначению. В известное ведомство на Лубянской площади, (тогда имени Дзержинского), чтобы уж сотрудникам безопасного комитета ни в коем случае не пришлось бегать за новоапостольным Иоанном Богословом по своей должностной инициативе, напрасно теряя драгоценное рабочее время. Опус его был прочтен и учтен с оперативной скоростью, (в литературных редакциях авторы о такой могут только помечтать), а сам Сергий Самуэльевич определен к нам, в поселок Бурьяновск, на полное казенное содержание. Впрочем, вполне мирно определен, даже с некоторым сочувственным сопровождением. Но это я представил вам лишь внешнюю сторону его тогдашней жизни, разрозненно трагичной и комичной в отдельных своих частях на первый, несведущий взгляд. А вот если взглянуть более пристально… Это сугубо отдельный разговор.

Сергий Самуэльевич, оказавшись высшей волей в бурьяновском стационаре за № 3,14… в периоде, более никаких фундаментальных опусов писать не стал, хотя ему не запрещали. А зачем? Все уже сказано, и даже сверх того, находится в надежных руках на сохранении. (Где ж еще сыскать сопоставимо надежное место? На отдельно взятых делах – «хранить вечно», так-то!). В общем, нашему Гумусову Денису Юрьевичу он был никак не конкурент. Чудесных миражей или отвратительных теневых видений Палавичевский тоже ни разу не явил, тем более способностей к тому не имел. Почему же я остановил свое внимание на его истории? А все из-за содержания того самого труда. Того самого «Конца света», надолго, если не навсегда сгинувшего в секретных архивах сторожащей службы. Читать-то я, разумеется, не читал, но слышал довольно много, само собой, лично от Сергия Самуэльевича, чтобы составить развернутое представление даже о частностях и второстепенных деталях. Все я, конечно, пересказывать не стану. За неимением охоты и по причине уважительной экономии скромного читательского времени. Остановлюсь лишь на основных моментах. Из которых складывалась нарисованная господином-товарищем Палавичевским неприятная для человеческого самолюбия и самоутверждения картинка.

Сергий Самуэльевич ни в какой степени не был атеистом, и к оппозиционному блоку, ощетинившемуся против ядовитого отца Паисия, никоим образом не принадлежал. (Что, однако, проныру-попа утешало мало, скорее, вводило в искушение, далее станет ясно, почему). Тем не менее, религиозная ниша, которую Палавичевский сам предначертал для себя в выборе, и создал собственными изысканиями, отстояла на неизмеримые версты в стороне от официально принятой христианской доктрины любой из существующих на земле конфессий. Проблема заключалась даже не в полуочевидном факте, будто Сергий Самуэльевич вообразил за собой права пророка и крестовоздвиженца, нового толкователя евангельских заветов, и захотел стать творцом апокрифического откровения о конце света. Проблема была в том, как именно он это делал. Не глас божий, и не видения, ниспосланные из горних сфер, но построения путем анализа и синтеза на строго спекулятивной основе рассуждения. А, насколько известно, как раз-таки построения разума и непоколебимые начала разнообразных верований очень часто не являются коррелятами друг друга.

Взять хотя бы искренние его убеждения, в корне противоречащее христианскому символу веры, в том, что никакого общения святых, равно как их покровительства крещенному человечеству, вовсе не существует. Потому что, на небесах никаких святых еще нет. Сергий Самуэльевич нарочно подчеркивал это «еще». Почему? не раз спрашивал я, хотя интерес мой был не практического, но чисто теоретического свойства. Потому, отвечал мне Палавичевский. Точно и логически связно отвечал. Корень заблуждения в том, что неправильно выведены свойства времени и вечности. Первое, как известно, течет, вторая всегда пребывает неизменной, то есть, в одной точке, ибо в бесконечности точка и вечность совпадают, так как не обладают критериями своей соразмерности: бесконечно большое и бесконечно малое суть одно и то же – и ссылался на кардинала Николая Кузанского. Так вот. Стало быть, когда бы христианская душа ни дала дуба, (предстала перед судом божьим, сыграла в ящик, откинула коньки, отлетела в рай, в чистилище или в иное какое место) все равно она окажется в этой самой вечности, то бишь, точке, одновременно со всеми прочими душами, святыми и грешными, независимо от того, в какой момент они прежде покинули свое бренное тело. Без разницы, в царствование императора Веспасиана, или при диктатуре пролетариата. Оттого, что расстояние от всякого места, произвольно взятого на окружности, до ее центра есть величина постоянная. Ибо в смерти текущее время перестает существовать, потому что оно, время, лишь свойство материально, разумно организованного вещества и его атрибут. В вечности же никакой текучести нет и быть не может. Выходит, как ни старайся, молись-не-молись, все одно, в мире ином окажешься сразу вместе с прочими бесчисленными, развоплощенными человеческими субстанциями, святые они там, или не слишком.