– Какой знак? – из малосвязных речений Лабудура я тоже мало что понимал.

– А такой! Надо всем народом в поле «хелпу» написать. Или из кирпичей выложить. Буквищами, чтоб в сто аршин. Так-то! – гордо сообщил мне Ивашка.

– Что еще за «хелпа»? – мне даже сделалось интересно: а не начался ли у самого Лабудура навязчивый бред?

– «Хелпа». О помощи. Как в кино. Напишем, они и прилетят, – уверенно сообщил мне Ивашка.

Тут только я сообразил. Ну, чудак! Это надо же придумать!

– Никакая не «хелпа», а «help», это значит по-английски – «помогите». Только у меня к тебе вопрос. Иоганн, милый, кто, по-твоему, должен внять нашей «хелпе» и прилететь?

– Мало ли кто? – несколько растерялся Лабудур, варианты развития дальнейших действий, ему, видимо, обдумать и в голову не пришло. – Вертолет, со спасателями! Вот кто!

– Слава богу, что не инопланетяне. Не то, надеялись бы до греческих календ. Впрочем, спасатели тоже, молочных рек скорее дождемся, – усмехнулся я. – Ты мне, Иоганн, лучше вот что скажи. Чем у тебя дело кончилось, с теми двумя, здоровенными?

– Ну, чем, чем? – засмущался вдруг Ивашка. – Взял, я, значит, топор. У пристенка, значит. Мне ж, ты понимаешь, надо было яблоньку, которая семиренка, эт-та, ок-культурить, во! Ну и…

– Ну и что? – мне ни с того, ни сего, стало вдруг весело. Я представил себе Лабудура с топором под яблонькой и недоуменные хари быков-розыскников.

– И ничо. Всем жить охота, – недовольно, в пол проворчал Ивашка, дескать, отвяжись ты, с идиотскими вопросами. Будто бы застеснялся своей отваги. Хотя ему-то с чего? Ивашка все сделал верно.

– Вот видишь, Иоганн. Топор-то надежней твоей «хелпы» оказался, – утешил я его. – А чего от тебя хотели?

– Да, так. Я спросить-то не успел. Они, значит, тоже, не сказали. А то вошли, как к себе, в калитку! С гоготом! Ага! Ну и я им! Один фигакнулся, сходу, носом! У меня ж порожек! Подумали, н-дыть, раз из дурдома, то и сам болезный псих!

– Что они подумали, их головная боль, – я попытался перевести наш бестолковый разговор в более перспективное русло. – Мао у себя? Или отдыхает на квартире? Впрочем, все равно. Мне его увидеть надо.

– У себя, – обрадовано подтвердил первую версию Лабудур. Видно, событийное повествование о топоре и владельце его Иване, оказалось ему самому в тягость, и не прочь он был прекратить. – Ты иди, значит, если нужда. Только рожу ополосни. Антибактериальным мылом «севагард».

– Непременно, исключительно им. Когда сыщу, – заверил я Лабудура. Умыться, как же! Целые сутки по электричкам, как казенная савраска! Мне надо было отскрести себя, начиная с пропыленной шевелюры и до стертых, в кровавых, лопающихся волдырях, пят, но ведь это время, время! С другой стороны, главный тоже никуда не убежит, а по мне – определенно казалось, – еще чуть-чуть и резво забегают разноплеменные вши. Едва представил мысленно, как тотчас и зачесалось везде.

Я отважился шикануть по-барски. Напротив кладовой как раз располагалась небольшая ванная комната для принятия лечебных процедур, которых никогда не происходило: наши постояльцы как женщины, так и мужчины, предпочитали душевые отделения, а ванны не жаловали ни целебные, ни просто для расслабления духа – видно, сильно отдавало насильственным больничным омовением. Мао не настаивал. В большой, идеально белой, чугунной посудине плескалась порой разве Ольга Лазаревна, да и то, больше для положительного примера. Но вот мне как раз захотелось именно в ванну. Пусть и с мылом обыкновенным, земляничным – всяческих душистых, пенящихся парфюмов, равно как ароматических солей, у нас в стационаре сроду не водилось. Можно было добавить брому, из непрозрачно синей литровой банки – еще оставалось на дне, чудом, наверное, с андроповских времен. Но запах мне показался отвратительным и удушливо-резким. Нет уж, я напустил, полной струей из обоих кранов, обычной чистой воды. И в этом была особенная роскошь, потому что нашему заведению, едва ли не единственному, кроме, быть может, общественных пунктов питания, полагалось горячее и холодное водоснабжение без перебоев.

Однако ванна отнюдь не расслабила меня, напротив, я ощутил прилив мысленного сосредоточения. Вокруг предмета, могущего показаться легковесным, если учесть все обстоятельства моего прибытия и собственно обстоятельства, сложившиеся вокруг нашего стационара. Но, что поделать? Человек слаб, хотя противостоит порой в чистосердечном желании своему бессилию, только, надолго ли хватает его? Природа берет свое. Вот и меня взяла за горло. Я плавал в зеленоватой, остывающей жидкости, и даже в некоторые моменты не верил, что тело мое окружено обыкновенной водой. Она казалась мне почти твердой, почти застывшей инородной массой, и я подумал внезапно, что это случайность – вода, как источник жизни. Нашей жизни. А для жизни принципиально другого химического основания: выпить, глоток за глотком, животворную, спасительную влагу – аромат и счастье бытия, – все равно, как наглотаться расплавленного стекла. Подавиться и умереть. Ради примера относительности. И мне померещилось – вода, будто враг мой. Будто чуждое существо, злобно желающее меня всосать и разложить на мельчайшие частицы, меньшие даже, чем теоретический атом Резерфорда-Бора. Но обманное впечатление это быстро прошло. Как я уже сказал, из-за накатившего мысленного сосредоточения. Центром коего стала Лидка. Вернее, мое никак не определившееся отношение к ней.

Сначала и внезапно, острым ледяным лезвием по не желавшему остудиться сердцу, меня полоснул вопрос. Что делать? Если я случайно встречусь с ней? Что сказать? И надо ли говорить вообще? Ведь не могла же она не знать? Не могла не знать, куда и зачем посылала меня, вверяя ключи от своей московской квартиры. И это точно не были ключи от рая святого Петра. Потому – поджидали меня в преддверии вовсе не ангелы. Выходит, посылала на верную смерть? Или нет? Или по наивности своей была введена в заблуждение сама? Ой-ли, какая там наивность? Вопросов было много больше, чем ответов. Словно игра «угадай мелодию», но по одной лишь первой ноте, дальше не звучало ничего. Я представлял себе продолжение столь ложно и ясно, будто все происходило, однако, взаправду и наяву. Вот я иду мимо поселковой почты, ранним утром, когда еще луговая трава под росой и туманное земное покрывало неохотно и лениво тает в наглом рассветном наступлении. И никого кругом, только я и она мне навстречу. Голые загорелые ноги – ну, ладно, пусть не голые, пусть джинсовые штаны или леггинсы в обтяжку, главное – она мне навстречу. Виновато смотрит в землю, хочет свернуть с пути и не может, мы идем, идем, и равняемся в нашем встречном движении друг с другом. Но я не знаю, как и о чем заговорить с ней. Хорошо – язык не поворачивается, плохо – не поворачивается тоже. И тогда она первая произносит слова. Только, какие? В моей фантазии вышла заминка. Какие слова хотел бы я услышать от нее? Все не так, как то мне показалось на взгляд первый, а в действительности? В действительности видимость – неправда, и я зря подумал на нее. Она ничего не знала, всего-навсего дала ключи, по душевной своей доброте и расположению, искреннему и сострадательному, к моей скромной особе. И вообще, она не причем, нельзя утверждать, чтобы совсем, но ее попросили, она не отказалась, последить, понаблюдать, жить-то надо, да и что серьезного высмотреть можно в убогом дурдоме? Не база американских ВВС. И не лаборатория термоядерного синтеза. (Впрочем, сравнения исключительно были мои, она бы, наверное, употребила иные. Не шифр от сейфа Онассиса. Или номера секретных счетов Бориса Березовского). И вот, если бы только знала! Никогда ни за что! Она вообще теперь жалеет, что связалась. Потом Лидка замолкает, потом – берет меня несмело за руку. И ведет. За собой. Куда? Куда-нибудь, домой, где она и Глафира, и, если позволят остаться, то ваш, точнее ее, покорный слуга, решительно бывший медбрат Коростоянов.