В то утро мы сидели среди скал на северной оконечности пляжа, куда почти не доставали ветер и водяные брызги, пили кофе и обсуждали, как у нас повелось, на что бы нам потратить ту прорву свободного времени, которой мы теперь располагали. Тереза с энтузиазмом говорила о своем сочинительстве — она писала рассказы и стихи, — и я радовался за нее, но сам ничего подобного не испытывал. Сама идея завершения чего-либо начисто утратила для меня смысл. Но пока я слушал, мне открылась истина. Я понял, что мои дни творчества миновали — по крайней мере, пока — и наступило время Терезы. Случайно начатая переписка с заключенным и все последовавшие за этим события, самым важным из которых было уничтожение сувенирной лавки, долгие годы поглощавшей ее силы и время, привели Терезу в такое место, где ей было хорошо, где она могла на досуге исследовать, экспериментировать и, возможно, даже примириться наконец со своими ошибками и недостатками, которые я, всецело поглощенный собой, не принимал раньше всерьез или просто игнорировал. Настало мое время поддерживать ее, помогать всем, чем только смогу, и, быть может, в привязанности к ней, а не в показной преданности новому стилю, я и обрету свое спасение. Но стоило мне так подумать, и я тут же увидел, каким мощным потенциалом лжи обладает эта идея. Я сразу понял, что могу извратить ее, испортить самой своей жизнью — в этом и заключался мой самый большой талант, самый щедрый дар. Даже любви может оказаться недостаточно, чтобы победить мое природное двуличие. К любви я обратился как и к молитве — в приступе отчаяния. Так какие у меня основания надеяться, что с любовью получится лучше? Но все мои попытки победить любовь цинизмом происходили из той же нежности, которую она взрастила во мне, и я осторожно принял мысль о том, что, может быть, смогу еще превзойти собственную мелочную природу, перестану быть Подарочным Христом и преодолею свойственное людям равнодушие, позволяющее жить, не замечая криков боли, которые несутся со всех сторон, и тогда сделаю наконец для разнообразия что-то настоящее. Сидя бок о бок с Терезой, я обсуждал с ней разные повествовательные стратегии и поэтические приемы и через час почувствовал сначала слабую вспышку, а потом и жар моего былого энтузиазма.

Термос почти опустел, мы засобирались в обратный путь, и, когда я встал, отряхивая джинсы, одинокая фигура на дальнем конце пляжа бросилась мне в глаза. Какой-то человек, весь в черном, стоял почти у самой кромки прибоя. В последнее время я замечал немало похожих людей на периферии моей жизни, они то мелькали в толпе, то спускались по склону холма, то поворачивали за угол, каждый раз сохраняя инкогнито благодаря расстоянию. Я ни разу не пытался подойти к ним поближе, и они тоже. Но этот человек поднял руку, как будто приветствуя меня.

Тереза подошла ко мне сзади и стала всматриваться в него поверх моего плеча. Потом обняла меня за талию.

— Ты думаешь, это он, правда?

— Нет, — ответил я.

— Думаешь, думаешь. А то бы у тебя не был такой вид, как будто вот-вот из кожи выпрыгнешь.

— Ну ладно. Может, это он.

Человек сунул что-то себе в рот. Дымные колечки поднялись в воздух и тут же развеялись порывом ветра.

— Ну, пусть это он, — сказал я, — какая разница.

— Почему?

— Потому что все это уже в прошлом.

— И все же ты беспокоишься. — Она положила подбородок мне на плечо, потом развернула меня лицом к себе. — Это не он. Знаешь, почему?

— Скажи.

— Я знаю, ты убедил себя, что все было именно так, и я согласна: то, что произошло, было на самом деле странно. Но нельзя же прожить жизнь, ожидая, что человек-страшилка, которого ты сам выдумал, вот-вот выскочит из-за угла. Поверив в него, ты сам себя высечешь. Это же смешно!

— Тебя там не было. Ты с ним не разговаривала.

Она вздохнула с показным отчаянием:

— Ты явно не понимаешь силы отрицания.

— Ничего не исчезает и не перестает существовать только потому, что ты это отрицаешь и говоришь мне, что этого нет.

Она усмехнулась:

— Ну, этот, по крайней мере, исчез.

Пляж был пуст.

— Куда он ушел? — спросил я.

— Я не видела. К скалам, наверное. Там, где он стоял, легко промокнуть.

Я оглядел пляж, скалы, море.

— Турист, наверное, какой-нибудь, — сказала Тереза. — В этих местах никто, кроме туристов, незнакомым людям махать не станет.

— А что, если я его не выдумал? Что, если это старина Даррен Хоуз собственной персоной?

— Никто нас до сих пор не нашел. Ни репортеры, ни придурки с телевидения. Не думаю, чтобы какому-нибудь сумасшедшему фанату удалось то, что не удалось им.

Пауза между волнами прошла, море заколыхалось, как будто некое холоднокровное чудовище заворочалось в его глуби. Серая волна запустила свой коготь в пляж, галька загудела от удара.

Тереза постучала меня по груди:

— Эй! Я тут!

Я смотрел на нее до тех пор, пока снова не нашел себя в ее зеленых глазах.

— Думаешь, у меня с головой не все в порядке? — спросил я.

— Пошли домой, — ответила она.

Когда мы переходили прибрежную дорогу, начался дождь, но не сильный, и мы не стали спешить. Холмы были крутые, сотни футов в высоту, их складчатые склоны вставали перед нами как волны травы, земли и камней, с вершины нашего холма открывались Анды, белоснежные и грозные, — в западном ветре всегда ощущалось льдистое прикосновение их одиночества, — а летом над долинами парили кондоры, бесшумные, точно самолеты-разведчики, и почему-то все это рождало мысли не об изоляции — это Першинг был изолирован от мира, задыхаясь под пестрым американским одеялом, — но о привилегии, доступной немногим, а еще о прохладной зеленой тишине и природном великолепии. Я не хотел потерять это место, не хотел, чтобы его осквернило прикосновение моей прежней жизни, и теперь ломал голову, как поступить с Дарреном, если он вдруг появится снова. Конечно, Тереза была права. Возможно, отрицание и есть самое подходящее оружие. Но есть люди, чья жизнь подчинена простейшим законам, правилам из детской сказки: чтобы магия работала, в нее надо верить, зло можно обратить в прах простым заклинанием, и так далее. И я, наверное, один из таких. Во всяком случае, оружия лучше у меня нет. Закон давно уже продемонстрировал свою несостоятельность, с убийствами я покончил, и, хотя время от времени мне хочется, ужасно хочется снова запустить процесс, сделавший меня тем, кто я есть сегодня, и вкусить его плодов, не содержащих канцерогенов и доступных всякому за необременительные девятнадцать долларов девяносто пять центов, авторские отчисления с которых, как я надеюсь, позволят когда-нибудь моим детям закончить колледж, — я больше не молюсь.