Алёна вскинула голову и заглянула ему в глаза. Ее лицо было очень близко, Макар отчетливо видел только яркие серо-зеленые радужки с темным звездчатым узором и ободком да собственные искаженные, будто в кривом зеркале, отражения в зрачках.

– Макар, если мы погибнем...

– Мы не погибнем.

– Но если вдруг. Мы же можем утонуть, или свихнуться, или...

– Не можем.

– Жажда...

– А я говорю, не можем!

– Макар!

Она отодвинулась, сколько смогла, чтобы он увидел не только ее глаза, но и гневно сведенные брови, и прорезавшуюся восклицательным знаком морщинку между ними, и оттуда с разгону клюнула его в губы неловким и злым поцелуем. И он, конечно, заткнулся, потому что трудно спорить, когда целуешься, а еще для того чтобы не дать ей снова отстраниться. И поцелуй уже не был злым, и даже неумелым не был.

Потом они как-то выпали из времени, а потом плеск волн изменился, и движение убыстрилось, и в несколько длинных толчков их вышвырнуло на отмель и проволокло животами по песчаному дну.

Это было так невероятно, что они даже обрадоваться не успели. Успели только приподняться, увидеть пологий берег, недалеко от кромки прибоя вдруг меняющий нрав и устремляющийся вверх крутым скалистым склоном. Заметили и голые ноги с могучими икрами и волосатыми лодыжками, переступающие в морской пене, и заношенный белый подол с неподрубленным краем, липнущий к ногам. А вот палку, которая обрушилась на затылок Макара, уже не заметили. Белые ноги, белый песок ослепительно вспыхнули у него перед глазами и погасли.

Когда вернулся свет, Макар понял, что голова раскалывается вся целиком, а на затылке ближе к шее еще и опухла и болит как-то особенно гнусно. Что его тем не менее почему-то не прикончили и даже не покалечили. И что на незнакомом берегу он обнимает мокрую деревяшку в полном одиночестве – ни чужих ног, ни Алёны. Он рванулся, рухнул лицом в песок с прихлынувшей чернотой в глазах. На черном фоне внутренний взор предупредительно набросал живую картину: цепочка бритоголовых крепышей в белых ночнушках вьется по горному хребту, у средней пары на плечах, закрученная в какое-то тряпье наподобие ковра, покачивается Алёна – ветер треплет и сушит выбившуюся на волю светлую прядь. Рисунок в комиксе из параллельного мира, предупреждение от «сома и человечка с закорючкой».

Макар приказал тошноте отвязаться, продрался сквозь туман бессознательности и на карачках упрямо двинулся вперед, на штурм горы.

Несмотря на преклонные года, длинную череду важных предков и высокое звание, Заклинатель сохранил уважительный интерес к людям. Ко всем людям, без разбора чинов и сословий. Его зачаровывала в них упрямая, порой глупая воля, готовая, подобно роднику, пробивать себе путь через любые препятствия. Выбор пути и цель он одобрял далеко не всегда, но сама находчивая целеустремленность, видимо и составлявшая подлинную тайну жизни, восхищала его неизменно, как восхищали проявления природных сил, прекрасные даже в своей разрушительности. И это детски-неразборчивое восхищение очень мешало Заклинателю судить и ненавидеть.

Вот хотя бы этот богатый балбес, Борун. Ничего, кроме презрения, не вызывали его мотивы – властолюбие и гордыня, его доверчивое тщеславие, готовность обольщаться коварными чарами. Ничего, кроме презрения и жалости, казалось бы, не мог вызывать и он сам, урод, непричастный магической стихии, что пронизывает мир и всех, в нем живущих. Но, задумываясь о масштабах бедствия, порожденного гордыней и глупостью этого бессильного урода, Заклинатель испытывал суеверный трепет. Взломал священную темницу, запечатанную с начала времен, выпустил из мира два первоначала – Порядок и Хаос – совсем выпустил! Он, понятно, не думал не гадал, втемную его использовали, гад этот крылатый использовал, Тварь-без-имени – а вот гляди ж ты. Нарушил мировое равновесие. Воистину «неисповедимы пути, коими ходит Судьба!»

Несмотря на неисчислимые утраты, несмотря на бедствия, уже постигшие страну и еще грядущие, Заклинатель даже сочувствовал дурачку Боруну. Трудно человеку оказаться «неисповедимым путем Судьбы». И это восхищенное сочувствие заставляло предположить, что в глубине души он сам нарушитель равновесия – в изначальном противостоянии Одного и Всё его симпатии склонялись в сторону последнего. Всё был сама жизнь, ее избыточность и неразборчивость, непредсказуемость и радость. Всё принадлежала и та магическая сила, которую Заклинатель, могущественный маг, почитал и которой служил.

Ай, нехорошо... Чтобы жизнь продолжалась должным порядком, чтобы не задохнулась в собственной изобильности и не распалась на пылинки, миру нужна и противоположность Всё – Один. Один – это порядок и правильность, стабильность и неизменность. Неподвижность и смерть. Враги в равновесии. Да, мир, где жил Заклинатель, стоял на изначальной вражде. Но это был прекрасный мир.

И вот он погибал. Разрушался на глазах охранителя-мага, а тот ничем не мог ему помочь, потому что слабел вместе с миром. С Одним ушел должный порядок, и вот поля не родили, источники пересыхали, ветра и течения меняли направление, и даже живое и мертвое начинали путаться одно с другим. А из-за бегства Всё из мира стала утекать магия. И Заклинатель даже самому себе боялся признаться, насколько он стал слаб. В погоню за беглецами сразу же пустились его соратники по магическому Совету, лучшие из лучших – и сгинули без следа в неведомом, чему и названия нет. Это был их долг, и Заклинатель без страха последовал бы за ними по плитчатой дорожке, которая, поглотив первоначала, а затем и магов, до сих пор еще дышала, будто потревоженная трясина. Разделить судьбу товарищей и в героической гибели обрести свободу от невыносимого бремени ответственности, которое теперь приходилось нести в одиночку, – желанный исход! Да только поздно ему, седому старику, учиться врать самому себе. Его бессмысленное самопожертвование – и мир лишится последней надежды. Надежда, собственно, не в нем, не в Заклинателе. Она в других, в последних, кто способен миновать ограду Дома вердиктов и ступить на дорожку в никуда. А он, Заклинатель, пожалуй, единственный, кто может убедить их это сделать. Кто вообще о них знает. Ведь последнее видение в Колодце истины предстало только ему одному.

Значит, нужно забыть про отдых и сон, про ломоту в застуженной спине (лечебные формулы уже не действовали), про годы и седины. Вынюхивать, и гнаться, и снова искать. И найти этих двоих первым.

Ах, как же это трудно – найти этих двоих! Вместе они такая силища, такое неодолимое препятствие. Сами себе чудотворцы. И вот эта их внутренняя магия нисколько не пострадала от оскудения мира чародейством. Словно они вдвоем и сами были отдельным маленьким мирком, надежно защищенным от внешних бурь. Природы этого чуда Заклинатель не постигал, но так оно и было задумано. Не нами задумано, а далекими предками, перед знаниями и могуществом которых мы даже не дети, букашки малые.

Тринадцатый слишком резко встал с табурета, и проклятый ишиас не упустил шанса, скрутил низ спины и ногу. Бормоча проклятия, он заплясал в нелепом танце, пытаясь распрямиться. Возглас смотрящего на баке оповестил команду, что прямо по курсу болтается на волне очередной переживший крушение бедолага. Бедолагу надлежало выловить и допросить, хотя Заклинатель почти не сомневался, что они идут правильным курсом.