И в браке он был… счастлив! Два года до рождения Митьки, и почти четыре после. Женились, может, и по расчёту, а только настоящая кровная княжна – не толстопузая купчиха, не устающая напоминать о своем приданном, и не дворяночка, требующая светских развлечений. Недаром граф Толстой писал о женитьбе с расчетом, в которой будущая жена помогать, а не мешать станет. Знал, о чем пишет, недаром сам из Велесовичей Молодой Крови, потомков Истинного Князя Индриса. Когда три года назад его новый роман читал, где Анна, хоть и Лельевна, а под поезд легла, чтоб Кровному Делу Перуныча Вронского не мешать, так будто жену увидел! Никогда ведь ни словом не попрекнула ни за ночи, проведенные не дома, а в сыскном, ни за балы и премьеры, променянные мужем на облавы и допросы. Очень скоро у него появилась привычка проговаривать запутанные дела, особливо которые со смертоубийством, перед молчаливой женой – и чудо, как легко и просто приходило решение! Уж почти десять лет миновало, как ее нет, а он так и не женился ни на одной из очаровательных молодых дворяночек, что подсовывали ему в редкие выходы в свет. Сына ему Рогнеда родила, хоть и опасались все, что не сумеет – мертворожденные младенцы в семействе Белозерских были горем привычным. Наследник есть, чего еще надобно?

Вот только какой из Митьки наследник «сыскному» роду, коли он отцовское дело… пусть не дело Крови… но дело жизни – позором считает!

Пока жива была Рогнеда, Митькой занималась она. Сына он видел по вечерам, ежели, конечно, не оставался ночевать на службе. Рогнеда приводила его в кабинет, где Митьке разрешалось трогать вещи и книги, смотреть отцовские ножи и паро-беллум, и даже забраться к отцу на колени. Да, изрядно времени мальчишке уделял, изрядно, бывало и до получасу проходило, прежде чем его забирала гувернантка, и они, наконец, оставались с женой наедине.

Аркадий Валерьянович мечтательно улыбнулся – счастливое было время! Тем страшнее стало, когда жена как-то вдруг, в одночасье угасла, будто невидимая рука просто взяла, да и вынула из нее жизнь, оставив их с Митькой одних. Помниться, тогда он растерялся, не зная и не понимая ничего: что делать с домом, с хозяйством, с Митькиным наследством… с самим Митькой, наконец? Четырехлетний сын его измучил: всё жался, цеплялся, норовил повиснуть, прижаться, ревел, когда отец уходил, и главное, спрашивал! Спрашивал и спрашивал! «Где мама? Когда вернется мама?» И что он мог ответить? Вот и сбегал на службу – там, по-крайности, знал, что делать, а азарт очередного полицейского расследования мгновенно избавлял от растерянности и глушил боль. Иногда приходилось Митьку брать с собой – бонны с гувернантками после смерти Рогнеды у них не приживались, сбегали в явном страхе, не иначе как перед службой хозяина. Иногда ему, впрочем, казалось, что это Митька выживал их из дома – с такой умиротворенно-довольной физиономией после бегства очередной мадемуазель он брал отца за руку и шествовал вместе с ним в присутствие. Но это, конечно, была глупая мысль – что взрослым женщинам мог сделать четырех-пятилетний малыш? Но и держать такого маленького ребенка в полицейском участке тоже было не дело – вспомнить, какого страху он натерпелся, когда шестилетний кроха-сын остался в участке один на один с арестованным вором. Что вор из запертой камеры сбежал, Бог с ним, счастье, что Митюшу не тронул!

Так что каждое предложение Белозерских отпустить к ним Митьку он принимал с радостью. Сперва на лето погостить, потом почти на год, когда он во время холеры по губерниям носился, а уж стоило Меркуловым перебраться в Петербург, Митька у родственников жены, почитай, дневал и ночевал. И вырос… светским хлыщом.

А ведь Белозерских Аркадий Валерьянович уважал: и братьев жены, и княгиню, матушку их, женщину нрава строгого. Только вот у Митьки в голове вместо дела: наряды, прямо как у барышни, да светские развлечения. Как такое вышло? Он даже с жениным братцем-князем об этом заговорил, а тот только усмехнулся мрачно в ответ да отмолчался – и понимай, как хочешь!

Ну почему Митька не может быть… хотя бы как Ингвар? Умница парень, брату помощник, никаких с ним хлопот! А Митька… ничего понимать не хочет! У отца дело важное, убийство, двойное, тут не до глупостей…

Аркадий Валерьянович зло ткнул кулаком подушку и резко сел на взбаламученной кровати. А ведь Штольц тоже господин занятой, и пусть дела его и не так важны, как сыск… но братца, небось, сам воспитывал, не ленился. Аркадий Валерьянович пнул подушку еще раз… и принялся быстро одеваться. Сын у него один и он не отступится! Вот прямо сейчас пойдет и поговорит с мальчишкой, и не как вчера, а… пока не поймут друг друга! Хорошо бы, чтоб побыстрее поняли… и тогда можно будет спокойно заниматься убийством и только убийством, не отвлекаясь на… душевные тонкости.

Возле отведенной Мите комнаты он остановился. В свое время покойная супруга изрядно натаскала его в домашнем этикете, но даже сейчас ему случалось теряться. В двери в своем доме что прислуга, что домочадцы входят без стука – ибо даже за закрытыми дверями не может происходить ничего такого, чего нельзя было бы показать каждому. Но сейчас они в чужом доме, и Митя уже не совсем ребенок… скоро и юношей назвать можно будет… А с Митькиным преклонением перед этикетом, ошибешься – и весь разговор насмарку. Он еще помялся немного… и наконец нажал на ручку двери, тихонько позвал в приоткрывшуюся щель:

- Митя… Ты спишь? Мить… - аккуратно заглянул в комнату… после чего все мысли об этикете вылетели у него из головы, и распахнув дверь во всю ширь, он метнулся в комнату. – Митька!

Комнату заливал странный свет – лишь через мгновение старший Меркулов понял, что к дневному свету примешивается неестественно яркий свет свечи Яблочкина, разожжённой на столе. В геометрически правильном световом круге лаково поблескивала чернильная лужица на брошенном посреди стола листе. На кровати никто не спал – покрывало так и осталось не смятым. Мити в комнате не было.

Первая мелькнувшая мысль – «Сбежал! В Петербург!» - заставила Меркулова-старшего досадливо скривиться: теперь гнаться, возвращать, пойдут слухи… ну почему он не видит от сына ничего, кроме позора!

Он шагнул вперед… и замер, упершись взглядом в длинные глубокие борозды – как от острых кривых когтей – снаружи на оконном стекле. И тут же стремительно обернулся на доносящийся из коридора топот.

- Аркадий Валерьянович… - Штольц ворвался в комнату. – Мне неловко вас беспокоить… - он явно пытался сохранять невозмутимость, но губы его заметно подрагивали, а взгляд метался. – Ингвар пропал! Его нет в комнате.

- Какое совпадение! – пробормотал отец. Он останется невозмутимым, чего бы ему это не стоило. Глава Департамента полиции в панике – хуже только государь-император в публичной истерике.

Свенельд некоторое время смотрел на него, словно не понимая, затем огляделся… его взгляд остановился на следах когтей на стекле:

- Что… это? – прыгающими губами выдавил он.

- Следы навьих когтей, конечно же. - Меркулов-старший уже распахнул окно, внимательно разглядывая выщерблены в солидных дубовых рамах. Пригладил торчащую щепу ладонью. – Но внутрь навья не пролезла, окно осталось закрытым.