Меня провели по Тобосо: в церковь, посвященную святому Иакову из Компостелы, где римский святой верхом на лошади протыкает распростертого неверного, и в разрушенное здание, в котором когда-то стоял пресс для оливкового масла — я узнал огромные кувшины, закопанные в землю, — и который считается домом, где жила Дульсинея. Сцена походила на иллюстрацию к Сервантесу: старинное, похожее на амбар здание, груда сена с роющимися в нем курами, деревенская повозка, отдыхающая на осях, группа добродушных крестьян, широкие мозолистые ладони, указывающие то туда, то сюда.

Мы заглянули в винную лавку и подняли тосты за Дульсинею, Дон Кихота и Сервантеса, вином, которое отдавало кожей меха и напомнило мне retsinata, которую пьют в Греции. К этому времени я уже перестал быть степенным hidalgo сегодняшнего дня: я стал compañero и даже больше — hombre. А потом деревенские стояли у церкви и махали мне на прощание.

Я доехал до Мадрида, когда сгущалась темнота. Дневная жара, приправленная бензином и маслом, кралась по улицам, словно убийца в безветренном воздухе, а мостовые были раскалены, как стальные листы в котельном отделении корабля.

§ 9

В большинстве жарких стран ночи сравнительно прохладны, часто поднимается ветер, который освежает воздух, но в Мадриде, несмотря на плоскогорье, на котором он стоит, воздух летом всю ночь остается неподвижным. Самые терпимые часы, как я обнаружил, — между шестью и примерно девятью часами утра. Мне нравилось гулять по Мадриду в это время, хотя все было закрыто, кроме газетных киосков; но чрезвычайно респектабельная старая леди, у которой я покупал сигареты с черного рынка, уже несла вахту на углу, открыто выставляя свою контрабанду.

Я навестил друга в его конторе однажды днем и обнаружил, что он работает — разумеется, в пиджаке, — а электрический вентилятор дует на него холодным воздухом с большого куска льда.

— Это ерунда, — сказал он, когда я пожаловался на жару. — Подожди до конца июля.

Тем не менее было достаточно жарко, чтобы те из моих друзей, кто мог себе это позволить, отослали жен и семьи в небольшие коттеджи близ Эскориала и выше, на сьерру, а сами вели холостяцкую жизнь в Мадриде. Хотя я люблю жару и привез с собой одежду для тропиков, я обнаружил, что мадридский июльский зной лишает меня жизненных сил. Все, на что меня хватало, — погулять часок около Прадо утром, потом принять холодную ванну, пообедать и провести день в душной спальне. Я поражался, почему Филипп II не построил Мадрид рядом с Эскориалом или — если ему так уж понадобилась решетка для жаровни — Эскориал в Мадриде. С сиестой, занимавшей все послеобеденное время, я вынужденно дожидался поздних часов — и обнаруживал, что ужинаю в то время, когда обычно отхожу ко сну.

Я значительно расширил свои познания в мадридских ресторанах. Один был обставлен деревянными скамьями, а его стены — увешаны плакатами бычьих боев; еда там оказалась первоклассной, а кроме того, иногда сюда захаживали мужчины рискового вида, которых я решил считать matadores: они ужинали со столь же опасными блондинками, которые иногда приносили с собой маленьких собачек. Баскский ресторан наивысшей пробы я посетил лишь однажды; а когда пришел туда снова, то обнаружил, что он закрылся на все оставшееся лето. Там делали лучший gazpacho, какой я пробовал, и по части рыбы им было уже нечему учиться. Известный ресторан, который готовил молочных поросят с восемнадцатого века, меня разочаровал, и такое же впечатление сложилось о других заведениях, которые посещают туристы, — деревенская атмосфера в них, пожалуй, лучше еды. Зато был превосходный галисийский рыбный ресторан, где я сидел в открытом дворике, ел крабов-пауков и пил белое вино с северного виноградника хозяина. В общем, самую лучшую еду я находил в непрезентабельных на вид местах. В великолепном ресторанчике в переулке подавали бифштексы с грибным соусом; а в другом, украшенном от пола до потолка раковинами гребешков, могли, если вы протиснетесь через толпу в баре в маленькую комнатку на задах, сотворить идеальную еду, да и вино было превосходным. Лучший напиток в жаркую погоду — это Sangria, красное вино с содовой, льдом и долькой лимона; иногда к этому добавляется маленький бокал коньяка. Ночью, когда я возвращался с позднего ужина, было странно видеть улицы, заполненные людьми. Полночь не имеет значения для испанцев, как, вероятно, и история Золушки: ведь когда часы били двенадцать, бал бы только начинался. Иногда я выходил на маленькие площади — особенно я запомнил Пласа де Санта-Ана, — где собиралось все окрестное население, дети играли, словно днем, сновали официанты в белых пиджаках и люди прогуливались по площади, радуясь отсутствию солнца. Даже в Риме вид фонтана никогда не казался мне настолько желанным, и я приходил в восторг всякий раз, когда изваяния Нептуна и его морских коней, огражденные прохладными струями зеленой воды, открывались моему взору на Пласа де Кановас.

Проходя мимо Мединасели вечерами, я заметил церковь, чьи окна над портиком были устроены так, что любой прохожий мог с улицы увидеть фигуру Христа в человеческий рост, стоящую над алтарем в свете ламп. В этой стране Богоматери столь непривычно видеть Христа на почетном месте над алтарем, что я зашел внутрь. Я обнаружил, что фигура, искусно вырезанная и раскрашенная, отвечала испанской жажде глубокого, напряженного реализма. Спаситель стоял со связанными руками, в терновом венце и великолепно расшитой мантии пурпурного бархата. Думаю, волосы, ниспадающие по обеим сторонам лика, были настоящими. Как-то вечером пятницы я увидел около этой церкви очередь, которая тянулась по всей улице, заворачивала за угол и терялась в темноте. Когда я возвращался двумя часами позже, очередь выглядела столь же длинной. Она состояла из испанцев. Я вошел в церковь и увидел, что та почти пуста, но нескончаемая процессия ползла вдоль южного придела к ступенькам за алтарем. Люди поднимались по ступенькам, проходили перед фигурой, потом спускались с другой стороны и выходили мимо северного придела. Каждый — мужчина или женщина — подходивший к статуе опускался на колени и будто целовал ей ноги.

Я рассказал об этом своему испанскому другу, и он ответил: «Это был Иисус де Мединасели. Большинство молодых мужчин и женщин, которых ты видел, приходили попросить Иисуса дать им novia или novio, поскольку его считают покровителем влюбленных».

§ 10

Как-то днем я прошел мимо королевского дворца и спустился по крутому холму к Мансанаресу, чтобы навестить могилу Гойи. Большой и чистый железнодорожный вокзал теперь определяет стиль района, но рядом с ним я заметил слабый отголосок семнадцатого века: здесь тяжелые кареты того времени громыхали в вечернем paseo у переливов речных струй. Я зашел в маленькую церковь, посвященную святому Антонию и выстроенную в форме греческого креста. Смотритель отпер дверь и провел меня к алтарю, где под мраморной плитой лежит художник. В нескольких футах над ним поднимается купол, который Гойя столь живо расписал сценкой, исполненной цвета, изящества, красоты, очарования, элегантности — абсолютно всех достоинств, кроме благочестия. Как блестяще он решил проблему изображения чуда святого Антония по круглому куполу! Мастер нарисовал вокруг купола балкон с железными перилами и сгруппировал персонажей так искусно и реалистично, что чувствуешь: один неверный шаг — и они посыплются на пол церкви. Нет нужды говорить, что это не обычная пораженная благоговением толпа, а блестящее отражение Мадрида Гойи. Фигуры выглядят так, словно камера-обскура показывает улочку Мадрида, со всеми ее многообразными персонажами, с крыши церкви. И где-то на заднем плане святой Антоний, обыкновенный с виду испанский монах, возвращает человека к жизни; но веселые придворные дамы и прочие, кого столь непривычно видеть на церковных росписях, совершенно не поражены благоговением и не падают почтительно на колени. Они куда больше заняты собой — пожалуй, так они наблюдали бы за мелким уличным происшествием. Я решил, что это одна из самых замечательных картин, написанных Гойей.