— Стало быть, ты, сеньор, столь же сведущ в истории, как и в математике? — прервал его каббалист.

— Не совсем, — сказал Веласкес, — однако, как я вам уже говорил, отец мой, который ко всему прилагал математические расчеты, показал, что их можно также приложить к исторической науке, и именно для того, чтобы обозначить, в каком вероятностном отношении находятся происшедшие события к тем, которые могли произойти. Он даже распространял свою теорию ещё дальше, а именно, полагал, что можно изображать человеческие деяния и страсти посредством геометрических фигур.

Для того, чтобы вы это лучше уразумели, я приведу вам пример. Вот как говорил мой отец: Антоний прибывает в Египет, им движут две страсти: честолюбие, влекущее его к власти, и любовь, которая его от власти отвлекает. Представим себе два этих направления посредством линий АВ и АС под произвольно взятым углом. Линия АВ, представляющая любовь Антония к Клеопатре, короче линии АС, поскольку в Антонии было, по сути дела, больше властолюбия, чем любви. Допустим, что любовь и честолюбие относятся как один к трем. Итак, мы берем отрезок АВ и откладываем его трижды на линии АС, после чего дополняем параллелограмм и проводим диагональ, которая представляет как можно более точно новое направление, вызванное силой, воздействующей на В и С. Диагональ эта приближается к линии АВ, если мы допустим преобладание любви и продолжим отрезок АВ. Если допустим преобладание властолюбия, то диагональ приблизится к линии АС (если бы властолюбие обладало исключительностью, то направление действия совпадало бы с линией АС, как, например, у Августа, которому чужда была любовь и который благодаря этому, хотя и одаренный меньшей энергией, гораздо быстрей достигал цели). Поскольку, однако, страсти возрастают либо умаляются постепенно, то фигура параллелограмма также должна подвергаться изменениям и тогда конец выпадающей снаружи диагонали свободно переходит в кривую линию, к которой можно было бы применить теорию нынешнего дифференциального исчисления, которое прежде называли флективным исчислением.

Правда, мудрый виновник дней моих считал все эти исторические задачки только приятными забавами, оживляющими однообразие его подлинных исследований; поскольку, однако, точность решения зависела от точности данных, то мой отец, как я уже говорил, с невероятной тщательностью собирал всяческие исторические источники. Сокровищница эта долго была для меня запертой, подобно тому, как и книги по геометрии, ибо отец мой жаждал, чтобы я умел только танцевать сарабанду, менуэт и тому подобные нелепости. К счастью, я добрался до шкафа и только тогда занялся исторической наукой.

— Позволь, сеньор Веласкес, — сказал каббалист, — мне ещё раз выразить моё изумление, что я вижу тебя одинаково сведущим как в истории, так и в математике, ибо одна из этих наук зависит более от рассудительности, в то время как другая — от памяти, а ведь эти два свойства ума по отношению друг к другу диаметрально противоположны.

— Осмелюсь не разделить твоего мнения, — возразил геометр. — Рассудительность помогает памяти упорядочивать собранные ею материалы, так что в систематической памяти каждое понятие опережает все возможные из него выводы. Однако, не возражаю, что как память, так и рассудок могут быть по-настоящему применены только к известному кругу понятий. Я, например, превосходно помню всё, что учил из точных наук, истории человека и природы, в то время как, с другой стороны, часто забываю о мимолетных взаимоотношениях с окружающими меня предметами, или, точнее говоря, — не вижу вещей, попадающихся мне на глаза, и не слышу слов, которые иногда люди кричат мне прямо в ухо. По этой причине некоторые и считают меня рассеянным.

— В самом деле, — сказал каббалист, — я понимаю теперь, каким образом ты, сеньор, упал тогда в воду.

— Нет сомнения, — продолжал Веласкес, — что я и сам не знаю, почему оказался вдруг в воде в миг, когда менее всего ожидал этого. Случай этот, однако, сильно меня радует, тем более, что при сей оказии я спас жизнь этому благородному юноше, который является капитаном валлонской гвардии. Тем не менее, я рад был бы как можно реже оказывать подобные услуги, ибо не знаю впечатления менее приятного, чем когда человек натощак наглотается воды!

После нескольких фраз подобного рода, мы прибыли к месту ночлега, где застали приготовленный уже ужин. Мы ели с аппетитом, но беседа шла вяло, ибо каббалист, казалось, был чем-то обеспокоен. После ужина брат с сестрой долго между собой разговаривали. Я не хотел их прерывать и ушел в малую пещеру, где мне была приготовлена постель.

Стояла чудная погода. Мы поднялись на заре и после легкого завтрака тронулись в дальнейший путь. Около полудня мы остановились и присели к столу или, вернее, к кожаной скатерти, разостланной на земле. Каббалист начал произносить какие-то фразы, доказывающие, что он не вполне доволен своим эфемерным царством. После обеда он стал вновь повторять то же самое, пока, наконец, сестра его, сочтя, что монологи эти должны были наскучить обществу, чтобы переменить разговор, попросила Веласкеса изволить продолжать рассказ о своих приключениях, что тот и сделал в следующих словах:

Продолжение истории Веласкеса

Я имел честь поведать вам, как явился на свет и как мой отец, приняв меня в объятия, прочел надо мной геометрическую молитву и поклялся, что никогда не станет учить меня математике. Спустя шесть недель после моего рождения отец мой увидел приближающуюся к гавани шебеку,[163]которая, бросив якорь, выслала к берегу шлюпку. Вскоре из неё высадился старик, согбенный годами и одетый так, как одевались придворные покойного герцога Веласкеса, то есть в зеленом кафтане с золотыми и пурпурными отворотами и висящими рукавами, а также с галисийским поясом при шпаге с темляком. Мой отец взял подзорную трубу и ему показалось, что он узнал Альвареса. И в самом деле, это был он. Старик уже едва держался на ногах. Отец выбежал ему навстречу и добежал почти до самой пристани; они бросились друг другу в объятия и от душевного волнения и растроганности долго были не в состоянии сказать друг другу ни слова. Наконец, Альварес сообщил отцу, что прибыл от герцогини Бланки, которая уже с давних пор нашла приют в монастыре урсулинок,[164] и отдал ему письмо следующего содержания:

Я говорил вам уже о влиянии, которое воспоминания оказывали на душу моего отца, поэтому вы можете понять, что письмо это пробудило их все разом. Целый год он был не в состоянии предаться любимым занятиям; только старания жены, привязанность, которую он питал ко мне, и прежде всего общая теория уравнений, которой геометры тогда начали заниматься, смогли вернуть его душе силы и покой. Увеличение доходов позволило ему расширить библиотеку и физический кабинет; вскоре ему даже удалось устроить небольшую обсерваторию, снабженную совершенными инструментами. Излишне прибавлять, что он, не откладывая, удовлетворил врожденную склонность к добрым делам. Ручаюсь вам, что он не оставил в Сеуте ни одного человека, действительно достойного сострадания, ибо отец мой всеми способами старался обеспечить каждому пристойное существование. Подробности, которые я бы мог вам рассказать, несомненно, были бы занимательными, но я не забываю, что обещал вам поведать собственную историю, и не должен уклоняться с однажды намеченного пути.