– Красное – огонь духа, синее – живая вода, золото – вечность, – пояснил академик. – Это одна из трактовок, есть и другие.

Золото – вечность? Покровский, впрочем, понимал, что по части веры в золото церковные люди от атеистов ушли недалеко.

– Впечатляет? – спросил академик.

– Сложно сказать, – ответил Покровский. – Я в иконах совсем мало понимаю.

– Я тоже, не стану прикидываться. Но вещь очень ценная, признанный шедевр. Я объясню…

Объяснял долго, подбирая слова… Да, эта икона принадлежала лично Варваре Александровне Харитоновой, один из дедов, ведущий химик своего времени, завещание расчертил, как таблицу Менделеева: какому члену семьи какую именно ценность. Поэтому, когда сестра объявила о решении подарить икону подруге, академик Михаил Александрович не счел возможным препятствовать. И оснований не имел, и возможным не счел. Но попросил все же сестру некоторое время подумать, рассмотреть вариант с передачей иконы как раз в музей.

– Только я предлагал Третьяковскую галерею. Такому объекту нужен музей высшего статуса.

– И что же Варвара Александровна?

– Она решительно не хотела иметь дел с государством, не доверяла ему. Будем честны, причины у нее были. Я спорил, говорил, что государство меняется. Сегодня государство одно, и оно не конгруэнтно тому государству, что отправило мою сестру по ничтожному поводу в лагеря, завтра будет другое.

– Но она вас не послушала?

Согласилась немного подумать, время шло. И в какой-то момент Михаил Александрович решился на нравственно неоднозначный, если следовать его собственной формулировке, поступок. Организовал сестре путевку в цэкашный санаторий, вывернув дело так, что сестра не могла отказаться: врач, натасканный Михаилом Александровичем, настоятельно рекомендовал воспользоваться возможностью именно сейчас. За время отдыха сестры Михаил Александрович изготовил копию иконы, которая и уехала на «Динамо». Как изготовил – конечно, от Петровки не утаит.

Тем и объяснялся парадоксальный ответ «и могло, и не могло» быть так, что Харитонова подарила Кроевской Прохора Чернецова. Могло потому, что да, подарила, думая, что дарит Чернецова. А не могло потому, что икона-то была ненастоящая.

А настоящая – вот.

– Вы поймите меня правильно, товарищ Покровский. Для меня это было сложнейшее и в человеческом, и в нравственном, и в моральном, и просто в этическом плане решение. Не подумайте, что я как-то заинтересован. Я человек обеспеченный, – тут Покровскому пришлось кивнуть. – Но икона Чернецова – это, согласитесь, национальное достояние. И я, несомненно, завещаю ее советскому государству.

Тут выскочило торжественное «советскому» – в некотором противоречии с тем, что чуть выше речь шла о том, что сегодня государство одно, а завтра другое.

– Я с вами так откровенен и потому, что давно и бесповоротно решил это, и потому, что вижу в вас известную деликатность, – продолжал академик.

Покровский подумал, что слово «академик» в СССР могло бы писаться с большой буквы.

– Видите, Кроевская тоже решила передать икону музею, – заметил Покровский.

– И что же, передала? Уже провели экспертизу?

– Не передала, – признался Покровский. – Икону украли.

Лицо академика озарило чувство глубокого удовлетворения.

– Вот видите, я был прав. Копию украли! А икона в целости и сохранности.

Покровский промолчал, академик воспринял это как знак согласия. Уже прямо весело начал говорить:

– Не скрою, для меня это гора с плеч. Конечно, мне было неловко перед памятью Вари, но теперь ясно, что я все делал правильно. Давайте все же я еще чуть-чуть вам налью. Вот не хотите ли попробовать, например… Например…

Профессор отвернулся к бару, а Покровский, воспользовавшись секундой, не по рассуждению, а вдруг увидев в иконе трещину, взял да воткнул туда свой ноготь. Очень больно, но с удовлетворением заметил, что под ногтем остались фрагменты краски.

Выпили из бутылки в форме Эйфелевой башни что-то темное со вкусом дегтя. Академик опомнился, что есть же еще тема убитой женщины, и, наверное, коли Покровский пришел, это как-то связано с иконой, и, конечно, он, академик, отреагировал, возможно, не так остро, как должно, на ее смерть… Покровский успокоил – все в порядке, ему, Покровскому, важно, что прояснилось важнейшее обстоятельство про ценный раритет, а убийство, что убийство, знал бы академик, сколько в Москве убийств… Лучше пусть не знает и спит спокойно.

– Прозит!

Дзын-н-нь.

– Можно убрать икону?

Тщательно обернул, долго возился. Налил еще символически из Эйфелевой башни. На стене возле окна огромное художественное фото той же Эйфелевой башни – золотые осенние листья на фоне ажурной громады.

– Красивое, вы считаете, сооружение? – спросил Покровский.

– Я живьем никогда не видел, – сказал академик.

– Простите, – сказал Покровский. – Я забыл, вам ведь нельзя в капстраны.

– Боятся, что меня тут же украдет вражеская разведка. Правильно боятся. Я бы и сам себя украл. Мозги, – постучал себя пальцем по черепной коробке, – вот главное достояние человечества.

Интонации академика резко изменились, стали желчными, неприятными. Усмехнулся эдак несколько кривовато, нехорошо. Покровский удивился – не шло академику.

– Если это Сена, – профессор бросил на стол красный шнурок, которым забыл обвязать пакет с иконой, шнурок ловко развернулся почти в полную длину, с извивами, действительно, как река, огибает Эйфелеву бутылку. – Если это Сена, то вот здесь Дом инвалидов, а вот здесь Нотр-Дам.

Пустые стаканы сыграли роль этих известных сооружений на импровизированной карте. Покровский молчал, выдерживал паузу.

– Конечно, обидно, что нельзя глянуть хоть краем глаза, – сказал Харитонов нормальным тоном. – Но человек – это осознанное животное. Что мне там делать? Запрут в золотой клетке, заставят делать что-нибудь… совсем военное. Так что я не жалуюсь. Здесь у меня есть то, чего нет у других, есть вообще все, понимаете? А дух свободы – это только пропаганда.

Странный монолог. Будто Покровский подбивал академика жить в капстране. Не выдержал академик тона, сфальшивил. На прощание говорил с Покровским избыточно вежливо.

– Очень рад был познакомиться. Был уверен, что на Петровке культурный контингент, имел сейчас возможность убедиться…

Покровский примчался на Петровку – сразу к Кривокапе, протянул палец:

– Возьми вот.

– Что это у тебя?

– Краска с иконы. Какой век, надо выяснить. Утверждают, что начало пятнадцатого.

– Сдохнешь, Покровский! Микробы из пятнадцатого века, ты ошалел! Сейчас… Эй, кто-нибудь! Позвоните Мурашовой, я ее видел!

– От иконы не сдохну, там святой дух.