— Так, значит, этот монах прав.

— Отчасти. И все же я не могу отделаться от мысли, что средства, собранные таким подозрительным способом, должны пойти на завершение строительства базилики, и часть их, как бы там ни было, все равно служит не прихотям, а самым великим творениям человеческого духа. Сотни писателей, художников трудятся в Риме над шедеврами, которым позавидовали бы древние. На наших глазах возрождается целый мир, которому присущ новый взгляд, новое честолюбие, новое понимание прекрасного. Он возрождается здесь и сейчас, в этом испорченном, нечестивом и продажном городе с помощью денег, вытянутых у германцев. Не правда ли, сколь полезное транжирство?

Я не знал, что и думать. Добро и зло, истина и ложь, красота и безобразие — все смешалось в моем мозгу. Но, возможно, это и был Рим Льва X, Рим Льва Африканского? Я вслух повторил определения Гвичардини, чтобы они отпечатались в моем мозгу и памяти:

— Город праздный… город святой… город вечный…

Он прервал меня вдруг погрустневшим голосом:

— И проклятый…

Я уставился на него, ожидая разъяснения, вместо этого он вынул из кармана смятый лист бумаги.

— Я переписал эти несколько строк, которые Лютер адресовал нашему Папе.

И прочел:

— «О Лев, несчастнейший из смертных, ты сидишь на самом опасном из тронов. Прежде Рим был вратами Неба, ныне — это зияющая пропасть Ада».

Субботний день 6 апреля этого года был одним из счастливейших в моей жизни! Хотя Папа и кипел от гнева. Он так громоподобно разносил кого-то, что я буквально прирос к полу его прихожей, надежно защищенный от раскатов его голоса тяжелыми створками искусно отделанной двери. Однако сопровождавшему меня швейцарцу были даны четкие указания, и потому он без стука открыл эту дверь и чуть ли не втолкнул меня внутрь папского кабинета, после чего дверь за мной закрылась с глухим стуком.

Увидя меня, Папа осекся. Притом его брови оставались нахмуренными, а нижняя губа все еще дрожала, ухоженные пальцы нервно барабанили по столу. Он сделал мне знак подойти ближе. Я приложился к его руке, затем к руке того, кто держался справа от него.

— Лев, знакомы ли вы с Нашим кузеном кардиналом Джулио?

— Можно ли жить в Риме и не знать его?

Это был явно не лучший ответ в данных обстоятельствах. Джулио Медичи был, без всяких сомнений, самым ярким из церковных деятелей и доверенным лицом Папы. Но в последнее время тот бранил его за проказы, вкус к бахвальству и бурные романы, которые превратили его в излюбленную мишень лютеран. Зато немало доброго услышал я о нем от Гвичардини: «У Джулио все задатки безукоризненного дворянина, мецената, терпимого к слабостям других, прекрасного товарища. Ну почему, черт возьми, нужно из него непременно делать святошу?»

В красном плаще и шапочке, с черными волосами, обрамляющими его лоб, кузен Папы казался погруженным в мучительные раздумья.

— Кардинал желает поговорить с вами, сын мой. Устраивайтесь поудобнее вон на тех стульях. Меня же ждет почта.

Я думаю, не ошибусь, если скажу, что Папа ни слова не пропустил из нашего разговора, поскольку так ни разу и не перевернул страницу лежащего перед ним письма.

Джулио пребывал в замешательстве, ища в моих глазах сочувственный отблеск. Он откашлялся и приступил к делу:

— Одна молодая особа поступила ко мне на службу. Добродетельная и красивая. К тому же умная. Святой Отец желает, чтобы я вам ее представил и чтобы вы взяли ее в жены. Зовут ее Маддалена.

По-видимому, эти слова дались ему с трудом; тут же он переменил тему: расспросил меня о моем прошлом, моих странствиях, моей жизни в Риме. При этом он обнаружил тот же вкус к знаниям, который я ранее подметил у его кузена, то же восхищение перед названиями Томбукту, Фес, Каир, то же почитание всего, имеющего отношение к разуму. Он взял с меня слово, что однажды я опишу свои путешествия, и пообещал быть самым пылким моим читателем.

Чрезвычайное удовольствие, полученное от этой беседы, ничуть не приглушило моего глубокого недоверия по отношению к сделанному мне предложению. Если уж говорить начистоту, у меня не было ни малейшего желания оказаться в роли супруга какой-нибудь молоденькой девицы, чья беременность могла наделать в Риме шуму. Однако ответить отказом было не так просто. И потому я дал довольно уклончивый ответ, передававший мое настроение:

— Полагаюсь на Его Святейшество, на Ваше Преосвященство, которые лучше знают, что полезно для моего тела и души.

Раздался смех Папы, я вздрогнул. Отложив бумаги, он всем телом повернулся к нам.

— Лев сегодня же повидается с этой девицей после заупокойной службы.

* * *

В этот день в Сикстинской часовне отмечалась годовщина смерти Рафаэля из Урбино, которого Лев X обожал как никого другого. Он часто с непритворным чувством упоминал о нем в разговоре со мной, заставляя сожалеть, что так и не пришлось свести с ним дружбу.

Из-за своего долгого заключения я встречался с Рафаэлем лишь два раза: в первый раз столкнулся с ним в коридоре Ватикана, во второй раз — на своем крещении. После церемонии он подошел, как и многие другие, с поздравлениями к Папе, а тот усадил его рядом со мной. Было видно, что ему не давал покоя один вопрос:

— Правда ли, что в ваших краях нет ни художников, ни скульпторов?

— Случается, что кто-то рисует или лепит, но любые изображения человека запрещены. Это рассматривается как вызов Создателю.

— Слишком много чести нашему искусству — думать, что оно может соперничать с творением Создателя.

Выражение его лица передавало удивление с примесью легкого снисхождения. Мне захотелось ответить:

— Верно ли, что Микеланджело, создав скульптуру Моисея, повелел ей то ли ходить, то ли говорить?

Рафаэль лукаво улыбнулся:

— Болтают всякое.

— Этого-то и стараются избежать в моей стране. Того, чтобы человек пытался подменить Создателя.

— А разве государь, определяющий, кому жить, кому умирать, не заменяет Бога гораздо более нечестивым образом, чем художник? А рабовладелец, покупающий и продающий себе подобных? — Он повысил голос.

Я попробовал успокоить его:

— Мне бы хотелось побывать в вашей мастерской.

— Если бы я взялся за ваш портрет, было бы это нечестивым актом?

— Ничуть. Для меня это все равно как если бы самый красноречивый из поэтов сочинил в мою честь поэму.

Лучшего сравнения было не найти.

— Прекрасно. Приходите, когда сможете.

Я пообещал, но не смог опередить смерть. В памяти же сохранились слова Рафаэля, его выражение лица, улыбка. И вот в этот памятный день все мои мысли должны были быть о нем. Однако очень скоро, едва окончилась служба, они устремились к Маддалене.