Ждет ли меня смерть или слава, не позволяй моему образу потускнеть в твоем сердце!

При виде первой слезы, скатившейся по моей щеке, Аббад отошел к окну, делая вид, что рассматривает что-то в саду. Слезы застилали мне глаза, я опустился прямо на пол. Словно Нур стояла передо мной, я бросил ей гневное:

— К чему мечтать о дворце, если можно быть счастливым в хижине у подножия пирамид!

Несколько минут спустя Аббад присел рядом со мной.

— Твоя мать и твои дочери пребывают в добром здравии. Харун каждый месяц посылает им деньги и съестное.

Повздыхав, я протянул ему письмо. Он не хотел его читать, но я проявил настойчивость. То ли мне хотелось, чтобы он не осуждал Нур, то ли из себялюбия я стремился избежать сострадания с его стороны к себе, как мужу, оставленному женой, уставшей от ожидания. А может, была потребность хоть с кем-то поделиться тайной, которую отныне предстояло носить в себе.

Я поведал ему историю моей Черкешенки, начав со случайной встречи у торговца старинными вещами.

— Теперь мне понятно, отчего ты так испугался, когда офицер взял Баязида на руки в порту Александрии.

Я засмеялся. Довольный тем, что удалось развеселить меня, Аббад продолжил:

— Я все не мог взять в толк, почему бы уроженцу Гранады так бояться турок, которые одни лишь в силах вернуть ему однажды его родной город.

— Маддалене тоже невдомек. По ней, так все андалузцы, невзирая на происхождение, должны радоваться каждой победе турецкой армии. Мое равнодушие ее удивляет.

— Откроешься ли ты ей теперь?

Аббад говорил вполголоса. Так же отвечал и я.

— Я расскажу ей все, но не сразу. Прежде я не мог сказать ей о существовании Нур.

Я повернулся к другу. Мой голос стал еще тише:

— Заметил ли ты, до какой степени изменились мы с тех пор, как обосновались в этой стране? В Фесе я не стал бы говорить о своих женах даже с самым близким из друзей. А если и стал, то покраснел бы, да еще и вместе со своим тюрбаном.

Аббад рассмеялся, подтвердив мою правоту:

— Я и сам тысячу раз извинялся, прежде чем спросить у соседа, как здоровье его жены, а он, прежде чем ответить, озирался, не слышит ли кто нас, не то пострадает его честь.

Вдоволь насмеявшись, мы замолчали. Затем Аббад начал какую-то фразу, но засмущался и не довел ее до конца.

— Что ты хотел сказать?

— Еще не время.

— Я открыл тебе столько своих секретов, а ты не говоришь и половины того, что думаешь!

— Я хотел сказать, что отныне ты можешь не скрываясь отдавать предпочтение османам, ведь Баязид больше тебе не сын, к тому же твой покровитель в Риме уступил место инквизитору, а в Константинополе Селим Грозный скончался два года назад и теперь там правит Солиман.

В каком-то смысле Аббад был прав. Отныне я был свободен в выборе своих пристрастий и мог разделить надежды Маддалены. Сколько счастья и душевного покоя ждало бы нас в этом полном событиями мире, когда бы можно было провести линию раздела между радостными и горестными побуждениями! Увы, это было не для меня в силу самой моей натуры.

— Знаю я тебя, — не глядя на меня, продолжал Аббад. — Ты не умеешь сполна отдаваться радости. — Он задумался. — Видно, ты просто не любишь сильных мира сего вообще, а султанов в особенности. Когда один из них одерживает победу, ты тут же оказываешься в стане его врагов, а когда какой-то глупец относится к ним с почтением, для тебя это повод презирать их.

И на этот раз Аббад был прав. Видя, что я даже не пытаюсь оправдываться, он набросился на меня:

— Но почему ты настроен против Солимана?

Он говорил со мной с такой трогающей душу наивностью, что я не мог не улыбнуться. В эту минуту в комнату вошла Маддалена. Она услышала вопрос Аббада, и он поспешил перевести его на итальянский, предвидя, что она будет с ним заодно. Так и случилось:

— Почему, черт возьми, ты враждебен Солиману?

Она медленно приблизилась к нам. Мы по-прежнему сидели, привалившись к стене, как школьники, рассказывающие друг другу суру, в которой речь идет о женщинах. Аббад в смущении встал. Я продолжал сидеть, пребывая в задумчивости. Маддалена пустилась восхвалять падишаха:

— С тех пор как он пришел к власти, настал конец кровопролитию, начавшемуся при его отце. Он не резал ни родных, ни двоюродных братьев, ни сыновей. Высланная из Египта знать вернулась домой. Тюрьмы опустели. Константинополь не нарадуется на молодого государя, сравнивая его поступки с действием благодатной росы, Каир забыл о страхе и трауре.

— Османский султан, который не убивает? — с сомнением произнес я.

— Государь не может не убивать, — взялся отвечать Аббад. — Но Солиману это не доставляет удовольствия, как его предшественнику. Солиман — отпрыск османской породы, и когда речь идет о завоеваниях, ни в чем не уступает своему отцу. Два месяца держит он в осаде рыцарей на острове Родос, собрав там самый большой флот, когда-либо бывший у исламского государя. Среди его военачальников Харун, твой зять, с ним его старший сын, которому предстоит когда-нибудь жениться на твоей дочери Сарват. Хочешь ты этого или нет, твои близкие уже втянуты в эту битву. Даже если у тебя нет желания присоединиться к ним, не стоит ли по крайней мере пожелать им удачи?

Я обернулся к Маддалене, совершенно очарованной речью моего друга. И спросил:

— Если бы я решил, что для нас настал час отправиться в Тунис, что бы ты ответила?

— Одно твое слово, и я с радостью пущусь в путь, подальше от Папы-инквизитора, который ждет только случая, чтобы схватить тебя!

Из нас троих Аббад пребывал в наибольшем возбуждении.

— Ничто не держит вас здесь. Так отправимся в путь вместе!

— Сейчас декабрь. Если нам предстоит плыть по морю, раньше чем через три месяца нечего и думать трогаться в путь, — отвечал я.

— Поедемте со мною в Неаполь, а уж оттуда с наступлением весны отправитесь в Тунис.

— Не вижу в этом ничего невозможного, — раздумчиво проговорил я. — Хорошо, я подумаю!

Аббад не расслышал последней фразы, и чтобы отметить мое согласие и не дать мне возможности передумать, кликнул в окно двух своих слуг. Одному велел сходить за двумя бутылками лучшего греческого вина, другому — набить трубку.

— Ты уже пробовал этот сладкий яд Нового мира?

— Да, приходилось, два года назад у одного флорентийского кардинала.

— А торгуют ли им в Риме?

— Только в некоторых тавернах. Однако tabacchini, которые их содержат, на самом плохом счету у римлян.

— Вскоре весь мир будет покрыт табачными лавками, и репутация tabacchini будет не хуже репутации бакалейщиков и парфюмеров. Я и сам привожу из Севильи большие партии табака и торгую им в Брессе и Константинополе.