– Пусть день сей придет не скоро, о Владычица Авалона, и пусть мудрость твоя еще долго направляет нас, – учтиво отозвался Кевин. На их языке он говорил так, словно хорошо его выучил, – девушка готова была поклясться, что наречие это для него не родное, он чуть заметно запинался, задумывался на мгновение, прежде чем произнести то или иное слово, хотя произношение оказалось почти безупречным. Ну что ж, слух-то у него музыкальный, в конце концов! Лет ему, предположила Моргейна, около тридцати, может, чуть больше. Однако этим беглым осмотром, выявившим синеву глаз, девушка и ограничилась: взгляд ее приковала огромная арфа у него на коленях.

Как она и догадывалась, арфа и впрямь оказалась крупнее той, на которой играл Талиесин в дни великих Празднеств. Сработана она была из темного, с красным отливом, блестящего дерева, совершенно не похожего на светлую древесину ивы, из которой вырезали арфы Авалона; уж не дерево ли наделило ее таким мягким и в то же время искрометным голосом, задумалась про себя девушка. Изгибы арфы поражали изяществом, точно очертания облака, колки были вырезаны из невиданной светлой кости, а на корпусе чья-то рука начертала рунические знаки, Моргейне непонятные, а ведь она, как любая образованная женщина, выучилась читать и писать по-гречески. Кевин проследил ее испытывающий взгляд, и недовольства в нем вроде бы поубавилось.

– А, ты любуешься Моей Леди. – Он ласково провел ладонью по темному дереву. – Такое имя я ей дал, когда ее для меня сделали – то был дар короля. Она – единственная женщина, будь то дева или замужняя матрона, ласкать которую мне всегда в радость и чей голос мне никогда не приедается.

Вивиана улыбнулась арфисту:

– Мало кто из мужчин может похвастаться столь верной возлюбленной.

Губы его изогнулись в циничной улыбке.

– О, как все женщины, она откликнется на любую ласкающую ее руку, но, думаю, она знает, что я лучше всех умею будить в ней трепет одним лишь прикосновением, и, будучи распутницей, как все женщины, она, конечно же, любит меня больше прочих.

– Сдается мне, о женщинах из плоти и крови ты невысокого мнения, – промолвила Вивиана.

– Так оно и есть, Владычица. Богиня, разумеется, не в счет… – Эти слова он произнес чуть нараспев, но не то чтобы насмешливо. – Иной любовницы, кроме Моей Леди, мне и не нужно: она никогда не бранится, если я ею пренебрегаю, но неизменно нежна и приветлива.

– Возможно, – предположила Моргейна, поднимая взгляд, – ты обращаешься с ней куда лучше, чем с женщиной из плоти и крови, и она вознаграждает тебя по достоинству.

Вивиана нахмурилась, и Моргейна с запозданием осознала, что ее дерзкая речь превысила дозволенный предел. Кевин резко поднял голову и встретился глазами с девушкой. Мгновение он не отводил взгляда, и потрясенная Моргейна прочла в нем горечь и враждебность и вместе с тем – ощущение, что он отчасти понимает ее ярость, ибо сам изведал нечто подобное и выдержал суровую битву с самим собою.

Кевин уже собирался было заговорить, но Талиесин кивнул – и бард вновь склонился над арфой. Только теперь Моргейна заметила, что играет он иначе, нежели прочие музыканты: те упирают небольшой инструмент в грудь и перебирают струны левой рукой. Кевин же установил арфу между коленями – и склонялся к ней. Девушка удивилась, но едва музыка хлынула в комнату, с журчанием изливаясь со струн, точно лунный свет, она позабыла про странные ухватки, глядя, как меняется его лицо, как оно становится спокойным и отчужденным, не чета насмешливым словам. Пожалуй, Кевин ей больше по душе, когда играет, нежели когда говорит.

В гробовой тишине мелодия арфы заполняла комнату до самых стропил, слушатели словно перестали дышать. Эти звуки изгоняли все остальное, Моргейна опустила покрывало на лицо – и по щекам ее хлынули слезы. Ей мерещилось, будто в музыке слышен разлив весенних токов, сладостное предчувствие, что переполняло все ее существо, когда той ночью она лежала в лунном свете, дожидаясь восхода. Вивиана потянулась к ней, завладела ее рукой и принялась ласково поглаживать пальцы один за другим – так она не делала с тех пор, как Моргейна повзрослела. Девушка не сдержала слез. Она поднесла руку Вивианы к губам и поцеловала. И подумала, снедаемая болью утраты: «Да она совсем стара, как она постарела с тех пор, как я сюда попала…» До сих пор ей неизменно казалось, что над Вивианой годы и перемены не властны, точно над самой Богиней. «Ах, но ведь и я изменилась, я уже не дитя… когда-то, когда я впервые попала на Остров, она сказала мне, что придет день, когда я ее возненавижу так же сильно, как люблю, и тогда я ей не поверила…» Девушка изо всех сил подавляла рыдания, страшась выдать себя ненароком каким-нибудь случайным всхлипом и, что еще хуже, прервать течение музыки. «Нет, я не в силах возненавидеть Вивиану», – думала она, и вся ее ярость растаяла, превратилась в скорбь столь великую, что в какое-то мгновение Моргейна и впрямь едва не расплакалась в голос. О себе, о том, как она безвозвратно переменилась, о Вивиане, что некогда была столь прекрасна – истинное воплощение Богини! – а теперь ближе к Старухе Смерти, и от осознания того, что и она тоже, подобно Вивиане, спустя безжалостные годы, однажды явится каргой; и еще оплакивала она тот день, когда взобралась на Холм с Ланселетом и лежала там под солнцем, изнывая и мечтая о его прикосновениях, даже не представляя себе со всей отчетливостью, чего хочет; и еще оплакивала она то неуловимое нечто, что ушло от нее навсегда. Не только девственность, но доверие и убежденность, которых ей вовеки не изведать вновь. Моргейна знала: Вивиана тоже беззвучно плачет под покрывалом.

Девушка подняла взгляд. Кевин застыл неподвижно, вздыхающее безумие музыки, затрепетав, смолкло, он поднял голову, и пальцы вновь пробежали по струнам, бодро пощипывая их в лад развеселой мелодии, что охотно распевают сеятели ячменя в полях, – ритм у нее танцевальный, а слова не то чтобы пристойны. И на сей раз Кевин запел. Голос у него оказался сильный и чистый, и Моргейна, улучив момент, пока звучит танцевальный мотив, выпрямилась и принялась наблюдать за его руками, откинув покрывало и умудрившись вытереть при этом предательские слезы.

И тут она заметила, что, при всем их искусстве, с руками его что-то до странности не так. Похоже, они изувечены… изучив их в подробностях, Моргейна убедилась, что на одном-двух пальцах недостает второго сустава, так что играет Кевин обрубками, да как ловко… а на левой руке мизинца нет и вовсе. А сами кисти, такие красивые и гибкие в движении, покрывали странные обесцвеченные пятна. Наконец Кевин опустил арфу, нагнулся установить ее ровнее, рукав сполз, открывая запястье, и взгляду предстали безобразные белые шрамы, точно рубцы от ожогов или кошмарных увечий. И теперь, приглядевшись повнимательнее, она заметила, что лицо его покрывает сеть шрамов – на подбородке и в нижней части щек. Видя, как изумленно расширились ее глаза, Кевин поднял голову, вновь встретил взгляд девушки – и в свою очередь вперил в нее суровый, исполненный ярости взор. Вспыхнув, Моргейна отвернулась: после того как музыка перевернула ей душу, ей совсем не хотелось задеть его чувства.

– Что ж, – отрывисто бросил Кевин, – Моя Леди и я всегда рады петь тем, кому мил ее голос, однако не думаю, что меня сюда позвали лишь затем, чтобы развлечь тебя, госпожа, или тебя, лорд мой Мерлин.