произойти нечто необычное, чтобы сам Петр смог выразить свое удивление и веру и больше не должен был молча следовать за Господом, как это происходит по рассказу Марка. Короче говоря, здесь необходимо чудо, и здесь, на озере, где призваны рыбаки, которым суждено стать ловцами человеков, не было ничего более близкого, чем чудесный подвоз, который Господь обеспечивает Петру.

Мы уже показали апологету, который, подобно Гофману, не видит в повествовании Матфея первого призвания четырех учеников, как Лука не желает ничего знать о нем и его аргументах. Станет ли он, — снова обратимся к апологету, — когда прочтет в записи Марка, что Иисус сказал Петру, который хотел задержать Его в Капернауме: пойдем в другие места, чтобы и там проповедовать со мною, когда прочтет, что Петр с другими последовал за Господом в Его путешествие, станет ли он затем силой вытеснять имя Петра и делать так, что Иисус лишь случайно позднее видит на озере две лодки, принадлежавшие Петру и Зеведеевым?

Если загадка разгадана и происхождение сообщения в третьем Евангелии признано, то отпадают и все разговоры о чуде миграции рыб. У Луки не было другого источника, кроме письма Марка и его собственного прагматизма в этом разделе Евангелия. Поэтому мы знаем, откуда он взял чудо: из своего прагматизма. Нам нет нужды лепетать и говорить вместе с Гофманом, что чудо послужило «для дальнейшей подготовки того знания о личности Иисуса, которое должны были получить ученики», т. е. мы избежали опасности безумия или глупости, которой мы неизбежно подверглись бы, если бы предположили, что удачный улов рыбы основал и сформировал христианское знание. Мы выше бессмыслицы, и нам нет нужды утверждать вместе с Гофманом, что в чуде рыбной ловли открылось «видение», с помощью которого Иисус смог «глубоко проникнуть даже в телесную природу». Насколько мы знаем, это можно назвать только глубоким взглядом на природу, постигающим ее порядок и жесты. Но знать, где находится пара рыб или их сотни! Достаточно, достаточно! Дальше некуда!

Даже Неандер и апологеты, признающие, что Лука и другие два синоптика хотели сообщить об одном и том же событии, уже не могут ввести нас в заблуждение, утверждая, что Матфей Марк для них не существует, что Матфей дает нам «сокращенный рассказ, Лука — более полный, более яркий, полученный от очевидца». Мы уже видели, в чем заключается эта живость. Все в рассказе Луки, каждая деталь, противоречит остальным, все скомкано. Мы должны говорить грубо, если нам хотят навязать это страшно озабоченное восхищение живостью.

Но если Неандер переполнен восхищением перед «простым чувством истины», которое Шлейермахер продемонстрировал в своем объяснении этого отрывка из Евангелия от Луки, если он хочет вырвать у критика его палладиум, его утешение, его доброе право, его сознание того, что он искренний друг истины, мы все равно должны показать ему, что нет ничего страшнее тайного коварства служителя буквы. Кто такой Шлейермахер, чтобы оказывать Луке доверие, которое он отнимает у Матфея? Совпадение, предпочтение, чувство, которое ничем не обосновано, но которое должно заявить о себе тем более тиранически, тем более варварски. Так, Шлейермахер считает знаменательным, что Лука не упоминает Андрея; но мы видели, как это объясняется просто тем, что для этого евангелиста Петр уже является главным лицом, и как он даже случайно забыл о брате. Шлейермахер настаивает на том, что, согласно рассказу Луки, призвание Петра и Зеведея связаны и являются одним целым. Прекрасное призвание сыновей Зеведеевых, о котором Лука даже не сообщает! Замечательная живость, когда Зеведеи появляются как случайный придаток и вдруг в конце истории становятся учениками и последователями Господа.

Это ли «его такт, скромность и простое чувство истины», когда человек, подобно Шлейермахеру, в одно время возвышает Луку над Марком и его товарищами по несчастью, а затем снова умеет найти черный ход, через который они могут проскользнуть в рай славы, воздвигнутый апологетом, — мы не хотим знать об этих достоинствах. Честность дольше всего сохраняется! Чтобы утешить обиженных, чтобы Марк и Матфей не слишком страдали, Шлейермахер говорит, что мы не должны удивляться различиям между их сообщением и сообщением Луки. Ведь как по-разному, иногда яснее и точнее, иногда нет, могли три ученика рассказать о событии, которое, конечно, всегда оставалось для них странным». Где же наш интеллект? Или что заставляет нас испытывать это страшное давление на голову, когда мы должны слушать и восхищаться подобной риторикой, но не можем этого сделать? Ужасные мучения! Вариации, которые три ученика воспроизводили на одну и ту же тему, как утверждают, стали причиной различий в евангельских рассказах! Марк, Матфей, Лука не находят ни авторов, ни людей, они — эхо песни, исполненной, кто знает, как задолго до того момента, когда они ее повторили! Кто освободит нас от этих страданий, которым должен быть подвержен человеческий разум? Как страшно наше положение, когда мы должны быть людьми, видеть перед собой людей, желать общения с людьми и во что бы то ни стало видеть в евангелистах мертвых личинок».

Теория Шлейермахера о шкатулке с нотами не может, по крайней мере, вернуть нас к людям. На этот раз, говорит апологетический критик, Лука снова скопировал работу собирателя, который позже прочитал о призвании Петра, потому что он «пережил это позже и, пережив, добавил к остальным». Действительно, хотелось бы знать, что станет с историографией, если окажется, что историк излагает факты в том же порядке, в каком он их постепенно узнает. Воздух! Воздух! Мы погибаем! Ха! Какая свежесть! Мы снова чувствуем себя людьми, мы снова общаемся с людьми: мы снова вспоминаем, какое Писание использовал Лука, и как он пришел к тому, чтобы рассказать о происшествии, известном ему из рассказа Марка, именно так, как он это сделал, и поместить его в то место, где мы его находим.

Сколько усилий и времени потребовалось, чтобы через апологетические повороты мы добрались до оригинала, до Марка!

3. Свидетельство Марка.

Но сначала вопрос! Можем ли мы считать себя вправе пойти на серьезнейшую уступку, которую мы на самом деле не делали в споре между синоптистами и четвертым евангелистом, но которую мы, тем не менее, описали как возможный выход? Действительно, может ли быть так, что «Господь сначала сошелся с некоторыми из учеников в Иудее, а потом навсегда приковал их к Своей персоне в Галилее»? Как только мы ставим этот вопрос — а мы должны ставить его со всей серьезностью, поскольку авторитет четвертого Евангелия не выдерживает критики, — нам хотелось бы