не знаком ли он со мною, то он просто сказал, что и не видал меня никогда. И такие бывают люди на свете! Иохиму я пишу небольшую цидулу и прошу тебя передать ему и просить его о том на словах, о чем я его в письме прошу, а прошу я его вот о чем: если он и теперь занимается гальванопластикою, то у него, вероятно, есть форма [для] небольших фигурок, то пускай из [них] выберет одну или две изящнейших и выльет хоть из папье-маше и пришлет мне, ради святого искусства. Я мог бы их копировать из глины, и это заменило бы мне, в некотором роде, натурщика или натурщицу. Попроси его, брате Семене! Вылепил я небольшой барельеф, вылил его из гипса и хотел тебе послать один экземпляр, так не знаю, довезет ли почта такую хрупкую вещь, как гипс, это раз; а другое и то, что совестно и посылать в столицу такую ничтожную штуку, как мой первенец-барельеф. А вот, даст бог, поучусь и вылеплю второй,— так уже стеарином залью и пришлю тебе.

Я слышал, что граф Толстой занимался опытом над гутаперчею, чтобы выливать свои медали, так спроси у Иохима, не знает ли он, каковы результаты опытов

г. Толстого. Вот бы хорошо было! Я бы и себе выписал гутаперчи, да и принялся бы выливать свои бедные произведения.

Я уже думал было устроить себе маленький гальванопластический аппарат, так что ж, в большом городе Астрахани, кроме кумысу и тарани, ничего достать нельзя, даже немуравленного горшка, который при этом деле необходим, а о медной проволоке и не слыхала Астрахань! Вот город, так город! Настоящий восточный, или, лучше сказать, татарский.

Я еще прошу Карла Ивановича, не сообщит ли он мне своих простых практических средств в отношении гальванопластики, потому что я, кроме физики Писаревского, ничего не имею, а в ней говорится о сем предмете слишком лаконически.

Эх! то-то было б, глупый Тарасе, не писать было б скверных стихов да не упиваться так часто водочкою, а учиться было бы чему-нибудь доброму, полезному,— вот бы теперь как находка. А поседел, полысел, дурень, да и принялся учиться физике. Не думаю, чтобы из этого что вышло, потому что я от природы вышел какой-то неконченный: учился живописи и не доучился, пробовал писать — и вышел из меня солдат, да какой солдат — прямо копия с того солдатского портрета, что написал Кузьма Трохимович у покойного Основьяненка. А тем временем стареюсь и постоянно болею, бог его знает, отчего это? Должно быть, от тоски да неволи. А конца все-таки не вижу моей грустной перспективе, да без протекции, правда, его и видеть невозможно; а у меня какая протекция? Правда, были кое-какие люди, так что ж?

Одних уж нет, а те далече,—

Как Пушкин некогда сказал.

И мне теперь осталося одно — ходить тут по степи, долго еще ходить да мурлыкать:

Доле моя, доле, чом ти не такая,

Як інша чужая!

Кланяюся низенько твоей Александре Ивановне и сердечно целую твоих деточек и Варвару и Александру,— пусть здоровые растут и счастливые будут.

Так теперь для тебя Городище — чужое село: старая твоя мать умерла, царство ей небесное.

Оставайся здоров и будь счастлив во всех твоих начинаниях, мой искренний, мой единый друже Семене!

Твой искренний Т. Шевченко

56. С. С. ГУЛАКУ-АРТЕМОВСКОМУ**

6 октября 1853

[Новопетровское укрепление].

В декабре (или генваре) нынешнего года получишь ты, единый друже мой Семене, из частных рук, а не по почте, небольшой ящичек с делом рук моих, сказать по правде, с несовершеннейшим делом; да что поделаю? Вылепить-то я еще кое-как вылепил, а вылить и до сих пор не умею; правду сказать, не то, что не умею,— материалу хорошего негде взять, сиречь, алебастру. Прими богу приемшу что есть и не осуди: на тот год, бог даст, пришлю что-нибудь получше и то, если только достану алебастру из этой мерзкой Астрахани.

Ежели в декабре или генваре ты не получишь этого, то, будучи на Васильевском острове, зайди в Академию наук, в ту, что у биржи, и спроси на квартире у академика фон Бэра камердинера его Петра, а у Петра спроси ящик на твое имя, а, может, тебе тот Петро и сам принесет — не знаю.

К. И. Иохиму не показывай моего «Трио», а то я хорошо знаю, что он меня выругает. А все-таки поклонись ему, когда увидишь, и попроси, чтобы он мне прислал какой-нибудь маленький барельефик, а чтобы ему не тратиться на почту, пусть отдаст тебе, а ты передай этому Петру, а Петро и привезет его в марте месяце в самую Астрахань. Академик Бэр весною будет снова у нас и привезет мне этот подарок Карла Ивановича.

Видишь ли, друже мой единый, почему я так прошу у Карла Ивановича барельеф какой-нибудь: мне, ты знаешь, рисовать запрещено, а лепить — нет, я и леплю теперь, а вокруг не вижу ничего, кроме степи и моря,— вот и хотелось бы хоть поглядеть на что-нибудь хорошее! Может, поглядев, и моя старая измученная душа встрепенется; пусть и не встрепенется, так на старости тихонько заплачет, глядя на прекрасное создание души человеческой.

Теперь бы хоть в сторонке постоять у Академии, а прежде,— да что и вспоминать! Если бываешь иногда у старого Григоровича, поклонись старику от меня и Софии Ивановне, коли жива, тоже поклонись.

Да еще, прошу тебя, зайди в магазин Дациаро (на углу Невского проспекта и Адмиралтейской площади) и взгляни на тетрадь литографированных рисунков Калама, а, взглянув, спроси, что они стоят, и напишешь мне. Аминь.

Женушке твоей и деточкам твоим кланяюсь. Не забывай меня, друже мой единый.

Может, ты не получил (а я получил твои деньги) моего письма, так вот тебе еще один адрес.

57. БР. ЗАЛЕССКОМУ

[Сентябрь — ноябрь 1853, Новопетровское укрепление.]

Извини мне, друже мой добрый, что пишу так мало, не имея ни времени, ни места. Благодатное лето прошло и унесло с собою и самую тень чего-то похожего на свободу; до сих пор еще боятся позволить приютиться мне где-нибудь, кроме казарм. Эгоизм и эгоизм! — больше ничего.

Добрый мой друже! получил я с твоим последним письмом сердцу милые портреты. Бесконечно благодарю тебя; я теперь как бы еще между вами и слушаю тихие задумчивые ваши речи. Если бы мне еще портрет Карла, и тогда бы я имел все, что для меня дорого в Оренбурге.

С последней почтой послал тебе