«Байгушей»; приюти их, если можешь, где-нибудь, а перед тем, как пустишь ты их в чужие люди, сделай мне, если это не трудно, фотографические копии в величину обыкновенного конверта; мне хотелось бы подарить их Агате, ей они очень нравятся. Я сделался настоящий попрошайка, в каждом моем письме я чего-нибудь прошу у тебя, просто бессовестный я! а кто совестится в таких случаях друга, значит не имеет друга: мое такое понятие о дружбе, и это понятие должно быть общее.

Попробуй, не удастся ли тебе на темном фоне [нарисовать] детские головки, и чтоб не искать моделей, то посади secondo Цейзика; я так люблю детей, что не насмотрелся бы на верный отпечаток ангела.

Хорошо бы было, если б коллекция картин н[ачальника] [штаба] состояла не из его собственных произведений; но на безрыбье и рак рыба: может быть, в его копиях есть хоть что-нибудь похожее на оригинал, а если и этого нет, то все-таки есть человек, любящий прекрасное божественное искусство, а между варварами это дар божий.

Если в Защите у Дмитриева найдешь хорошие эстампы новой французской школы, как-то Делакруа, Делароша, Ораса Вернье и других, то хорошо скопировать их посредством фотографии, и держи эти копии у себя, смотри, любуйся ими каждый день и каждый час; это так может научить и образовать вкус, как никакая многоумная и многоглаголивая эстетика и философия. Великий Брюллов говаривал бывало: «не копируй, а всматривайся», и я совершенно верю бессмертному Брюллову. Но я, кажется, взял на себя роль профессора, это для тебя только, друже мой милый, потому что в Оренбурге тебе и этого некому сказать, а ты так любишь прекрасное искусство. Боже мой! Когда мы увидимся? когда мы поговорим с тобою, глядя друг на друга? Неужели все к лучшему? Нет, это поговорка близоруких.

Я вчера только узнал от Мостовского, что Колесинский в Оренбурге; кланяйся ему от меня и от Мостовского. М. для меня теперь настоящий клад; это один-единственный человек, с которым я нараспашку, но о поэзии ни слова. Странно, человек тихий, добрый, благородный, безо всякого понятия о прекрасном! Неужели это доля всего военного сословия? Жалкая доля!

Мне давно хочется завести переписку с Совою, но не знаю, как и начать. По-польски я писать не умею, а по-русски как-то неловко, но на всякий случай сообщи мне его подробный адрес. Будешь писать ему, кланяйся и целуй его за меня.

Что мне еще написать тебе на скорую руку? Кажется, ничего больше, как только поцелуй искренно Михайла и Карла, когда приедет. Поцелуй руку ojca prefekta и, если Средницкий в Оренбурге, поцелуй его щиро. Где Турно и что с ним?.. Прощай, мой единый друже. Будешь писать Аркадию, целуй его от меня. Пиши S. и его целуй и всех, кто помнит обо мне, целуй.

1854

58. Б Р. ЗАЛЕССКОМУ

1854, генваря

[Новопетровское укрепление].

Радуюсь твоею радостью, друже мой единый! Дай тебе господи увидеть твою скорбную мать и свою прекрасную родину.

Прости меня, друже мой единый, ежели найдешь письмо мое нескладным и, может быть, бессмысленным. У нас сегодня байрам у Ирак[лия], и я пишу тебе далеко за полночь, то есть часу в 4-м, а в этом часу, я думаю, и у Юнга мысли были бы не на месте. Но это в сторону, а вот в чем дело: благодарю тебя сердечно за «Трио» и проч., благодарю тебя за письма к Аркадию; благодарю тебя за память о Варваре, и ежели ты получишь о ней какое бы то ни было известье и вскоре сообщишь мне, то я тебя не благодарить буду, а боготворить.

Еще раз благодарю тебя за копию «Монаха», и — я тебе как богу верю — ежели Лев Филиппович такой человек, как ты говоришь, то и ты и он скоро увидите и Ак-Тау и Кара-Тау, ежели не красками, то по крайней мере сепиею.

С того времени, как мы рассталися с тобою, я два раза был на Ханга-бабе, пересмотрел и перещупал все деревья и веточки, которыми мы с тобою любовались, и признаюся тебе, друже мой, заплакал. Не было с кем посмотреть на творение руки божей — вот причина слез моих: ты был далеко, близкие куропаток и диких голубей искали в поле; мне хотелося посетить Ханга-бабу с

Д[анилевским], и Д. тоже хотелося, но фон Бэр такой аккуратный немец, какого и в сердце Германии редко встретить можно: три дня, говорит, буду на Мангышлаке, то есть в Новопетровском укреплении; сказал, как отрезал,— просто хуже всякого немца.

Поцелуй Карла за меня и скажи ему, что ежели он решился побывать на Сыре, то я пойду за ним на Куань и на Аму, в Тибет и всюду, куда только он пойдет.

С следующею почтою напиши мне о делах Карла или, как ты говоришь, при первом добром известии. «Иордана» и Сову я знаю, как твое сердце, и, спасибо трем людям, теперь уже не в Петрозаводске, которые знали меня лично и не забыли меня, а тому, что остался один из трех, посылаю сердечный поцелуй, а тем, которые знают меня не лично и вспоминают обо мне, тысячу кровосердечных поцелуев и братскую любовь.

Ты говоришь мне о Белозерском и о моей бедной «Катерине», как будто ты их лично знаешь; а коли знаешь, то напиши мне о Белозерском и о «Катерине». Мы с тобою поговорим, когда увидимся, и тогда я тебя с ею познакомлю, а Ильяшенка и Петрова забудь и ты так, как я их не помню.

Алексею Ивановичу пожелай всех благ от меня в его новой жизни; поблагодари его за память обо мне, а ее за копии с «Монаха».

Поцелуй Поспелова, ежели он в Оренбурге.

Гороновичу скажи, что в Бельгии и прославленным художникам делать нечего... впрочем поклонися ему.

Земляка из Тального и Михайла, земляка С[ераковского], обними и поцелуй так, как я бы его поцеловал. С Михайловым ты виделся мимоходом, и говорил он тебе [о] «Быке с киргизом», и за то благодарю. Дай бог ему всего того, чего он сам себе желает, а нам с тобою дай боже еще раз увидеться в этой жизни.

Поздравь Фому от меня и извинись за меня, что я ему не пишу с этой почтой; завтра ученье и караул, и Алексею скажи тоже.

Из приказов я вижу, что ты назначен в д. Баталь, а ты пишешь, что вскоре отправляешься на Сыр, и я