– Да никто и не собирается у вас его отнимать. Почему бы вам тоже не переехать жить в Комбер?

– Я? В Комбер? В дом этой злодейки?

Сообразив, что она говорит о покойной, Годивелла поспешно перекрестилась.

– И не просите, госпожа Гортензия. Там я не смогу жить как дома… А здесь я как у себя, и вы знаете, ни за что на свете я не брошу господина маркиза!

– Придется все-таки вам его бросить, если его возьмут под стражу. Маркиз преступник, и полиция Парижа разыскивает его за убийство своего сообщника, принца Сан-Северо.

– Пускай! Сюда, в наши горы, ваша полиция не придет. А что это еще за принц?

– Может, он и не особенно важная птица, и вы правы, говоря, что парижская полиция сюда не придет. Но вот сен-флурская жандармерия – другое дело.

Маленькие черные глазки старухи вспыхнули гневом и презрением.

– У нас здесь уж все готово к их приему. Господин Фульк, ведь он тут главный хозяин, и все его родичи обязаны жить с ним. Вот истинная правда!

– Значит, даже если мне будет угрожать опасность, вы, Годивелла, не поможете мне отсюда выбраться?

– Вы никогда тут не будете в опасности! И чего тогда я буду помогать!

Она умолкла. Расстроенная Гортензия тоже молчала. Она так надеялась на помощь Годивеллы! Горько было сознавать, что она так решительно переметнулась в стан врага.

– Вы очень изменились, Годивелла! – вздохнула она.

– Нет, госпожа Гортензия. Я не изменилась. Мое дело прислуживать хозяевам Лозарга, нынешним, да и будущим тоже. Другого я ничего не умею и в другом месте жить тоже не смогу. И ваше место тоже здесь… Отдайте мне теперь ребенка, пора уже его перепеленать, да и вам пора переодеться к ужину. Подадут как обычно, в тот же час… Я сделала вам ваше любимое блюдо…

Значит, она отказывалась признать действительность, принять в расчет чувства, владевшие Гортензией. Для Годивеллы все стало на свои места, раз Гортензия снова заняла свое место в доме. Пусть, мол, теперь, как раньше, играет свою роль, и все, жизнь пойдет своим чередом, и останутся лишь мелкие обычные невзгоды. Как и полагалось, отмечая ее возвращение в дом, самая искусная кухарка в округе приготовила любимое блюдо блудной дочери… Есть от чего растрогаться!

Странный у них получился ужин. Никто ни с кем не разговаривал. Толстая фаянсовая и медная посуда прежних дней уступила место тонкому фарфору, хрусталю и серебру. Пострадал и знаменитый аппетит Эжена Гарлана: горбун, который до отъезда Гортензии с жадностью пожирал все, что ему подавали, теперь едва подносил пищу ко рту. Гортензия заметила это и сказала:

– Куда делся ваш волчий аппетит, господин Гарлан? Вы почти совсем ничего не едите…

– Да… госпожа графиня… это оттого, что у меня стало неважное пищеварение. Я теперь только молоко пью, одно молоко…

– Этот старый болван вообразил себе, что его хотят тут отравить, – усмехнулся маркиз. – Во всяком случае, если еще раз вы посмеете выйти к столу таким грязным, то пойдете, господин библиотекарь, пить свое молоко прямо в свинарник! В присутствии дамы недопустим подобный вид…

Сам он в черном фраке и жилете был, как всегда, безупречно элегантен. И Гортензия презрительно усмехнулась:

– А вам не кажется, что вы сами несколько переборщили со своим нарядом? Рядом с моей амазонкой ваш дивный костюм как-то не смотрится.

– Позаботимся и об этом. А пока можете носить ваши старые девичьи платья. Приятно видеть вас такой, какой вы были раньше… А потом закажем вам туалеты, достойные вашей красоты…

– Если я останусь тут взаперти, такой расход ни к чему.

– Вы не останетесь взаперти. Мы будем выезжать… вместе… всегда вместе… оказывая друг другу честь.

Гортензия так резко поднялась с места, что стул ее с грохотом отлетел назад.

– Что за комедия! – воскликнула она. – Вам прекрасно известно, что вам меня не удержать, я не собираюсь тут оставаться!

– Вы уже говорили. Ну, что ж, дорогая, езжайте! Возвращайтесь в свой домик с садиком в Комбере, к своей старой служанке и кошечке, но знайте: с тех пор, как вы переступите порог этого дома и уйдете отсюда, вы потеряете надежду увидеть когда-нибудь своего сына!

Не ответив, Гортензия только пожала плечами и бросилась вон из комнаты, чуть не налетев по дороге на Сидони, как раз входившую с яблочным пирогом. Она мигом поднялась к себе и, сотрясаясь в рыданиях, бросилась на кровать. Теперь она ругала себя за то, что не послушалась Франсуа и захотела в одиночку сразиться со старым тираном. Господи, да на что ей было надеяться? Что он покорно отдаст ей сына и согласится поддерживать дружеские добрососедские отношения? Она злилась теперь и на Жана, пропавшего именно в тот момент, когда она больше всего в нем нуждалась. У него это уже начало входить в привычку. Сначала он исчез во время ее помолвки, потом бросил ее в Париже после двух счастливых дней, а сам уехал сторожить Дофину, хотя даже ее не смог спасти, только на время выручил. Ну где же он теперь? Как может не почувствовать, не услышать в душе, что Гортензия его зовет?

Было уже совсем поздно, когда она наконец поднялась с кровати, чтобы раздеться и лечь спать. Свечка на столике у изголовья уже почти догорела. Она поспешно стащила с себя амазонку и плеснула на лицо холодной воды из кувшина. Годивелла приготовила и разложила у нее на кровати одну из старых ночных рубашек, и Гортензия с удовольствием надела ее на себя. Как будто, надевая ту одежду, она снова становилась прежней Гортензией. Но, взглянув на свое отражение в зеркале над камином, она поняла, что лицо стало совсем другим, несмотря на знакомые девичьи рюши, обрамлявшие головку. Глаза на этом новом лице пылали огнем, и ей даже показалось, что она стала чем-то похожа на колдунью.

Отвернувшись от зеркала, Гортензия направилась к кровати. И вдруг услышала, как кто-то тихонько пытается открыть дверь. Охваченная гневом и ужасом, она кинулась к двери и быстро набросила крючок. Прислушалась, приставив ухо к дубовой двери. До нее донесся шорох шагов. Кто-то крадучись удалялся по коридору. Вот негромко хлопнула дверь в комнату маркиза, и она поняла, что впредь никогда нельзя ложиться спать, не задвинув засов и не набросив крючок.

Два дня, которые ей еще предстояло прожить в проклятом замке, вдруг показались вечностью, и она пожалела, что не попросила Франсуа отправиться к мэтру Мерлену в тот же день. Каким же невыносимым будет ожидание! Она знала, что придется, быть может, рисковать жизнью, но надеялась только на бога. Он даст ей силы, убережет… Ночью Гортензия спала плохо и проснулась довольно поздно. А проснувшись, от Годивеллы, неумело скрывающей свой восторг, узнала, что Жанетту, у которой и вправду почти совсем не осталось молока, этим утром отправили в Комбер. Отвезти ее к дяде поручили Пьерроне, которого Гортензия вчера не видела, потому что маркиз отправил его в Фавероль. Гортензия, конечно, не упустила случая прийти в бешенство, но это было сделано только ради принципа. В глубине души она знала, как обрадуется Франсуа встрече с племянницей, и не очень-то жалела об этой очередной демонстрации полного произвола маркиза. Пусть Жанетта подождет, скоро ребенок вернется к ней. Оставалось выяснить, как Этьен перенесет отнятие от груди, и, строго отчитав Годивеллу, а вместе с ней и маркиза, Гортензия посвятила этот день решению проблем питания ребенка, который, кстати, с удивительной легкостью перешел на обычную еду. Этот крепкий маленький мужчина буквально излучал здоровье, и мать с удовольствием смотрела, как он глотает ложку за ложкой молочную пшеничную кашу с медом, а голубые его глазки сверкают при этом, как звезды. Подле ребенка Гортензия забывала обо всех своих неприятностях, даже о жестокости маркиза. Забывала обо всем, кроме времени… А время шло…