Постоянно находясь среди людей, она чувствовала себя одинокой, даже среди других штатских, сбившихся в центральном пассажирском вагоне, читающих книги, играющих в карты или прихлебывающих из фляжек. Она была единственным профессиональным медиком на борту, и это означало, что каждый ушибленный палец, каждый слезящийся глаз, каждый чих преподносились ей для осмотра и лечения. Стадный инстинкт, понимала она, но даже эти крохотные надуманные хвори не могли отогнать вечную настороженную скуку.

Никто больше по-настоящему не спал.

Никто не погружался самозабвенно в книги, или в карты, или даже в припрятанные в жилетных карманах фляжки; никто не наслаждался проносящимся мимо ландшафтом, черно-белыми горами и ледяными водопадами, повисшими на скалах, подобно сосулькам на водосточных трубах. Никто не прислушивался внимательно к разговорам или перестуку колес, сопровождающему стремительное движение поезда. Однако слух постоянно пребывал в ожидании вклинивающегося в морозный воздух гудка другого поезда.

И наконец на четвертый день люди его услышали.

Услышали высокий и резкий визг.

Гудок взвыл дважды, и эхо заметалось между гигантскими валунами и глетчерами, которые с монументальной медлительностью соскальзывали и все никак не могли соскользнуть с гибельных склонов.

И люди окаменели, уподобившись окружающим их горам. И сердца остановились на миг, чтобы помчаться затем бешеным галопом. А потом все пассажиры, один за другим, поднялись и подошли к выходящим на юг окнам поезда, ведь именно с юга прилетел звук. И тогда все лица — кроме, возможно, лица одержимого Малверина Пардью и, вероятно, невидимого машиниста, сидящего там, впереди, у себя в кабине, — прижались к стеклам, которые не могли бы быть холоднее, даже если бы были из чистого льда. Дыхание людей покрыло окна застывшим белым туманом, который пассажиры спешили стереть руками в перчатках или рукавами плащей. Все напряженно прислушивались, молясь и надеясь, что первый сигнал был ошибкой или что подал его какой-нибудь дружеский паровоз, приближающийся по другому пути к перевалу у Прово.

Норин Баттерфилд стиснула руку племянницы и лихорадочно спросила:

— Далеко мы от перевала?

И мисс Клэй ответила, не отрывая взгляда от мутной холодной оконной глади:

— Недалеко. Вероятно, уже совсем близко.

— И как только мы доберемся до него, мы будем в безопасности, так ведь?

Но на это мисс Клэй промолчала. И не обменялась с Мерси понимающими взглядами, хотя обе они отлично знали, что перевал обернется смертельной ловушкой, если оба поезда достигнут его одновременно. Относительная безопасность ждет их лишь по ту сторону.

Мерси спустилась с сиденья, на котором стояла на коленях, и развернулась в проходе. Горацио Корман торчал в третьем пассажирском вагоне, а капитан засел в первом — или, точнее, в вагоне с золотом, в который ей опять категорически запретили входить, если не поступит иного прямого приказа. Помня об этом, она повернула направо, двинувшись к задней двери, щелкнула задвижкой и впустила в согретый паром вагон струю ледяного ветра. Как можно быстрее захлопнув дверь, Мерси натянула капюшон на голову и как можно плотнее прижала его к ушам, спасаясь от стужи, свирепствующей между вагонами. На соседнюю платформу она перебралась без труда, несмотря на мороз и странно сухой ветер, который словно прилетел из адского пекла, а не из снежной зимы.

В третьем вагоне обнаружилась почти та же картина, что и во втором, где она оставила мисс Клэй и миссис Баттерфилд, — разве что тут большинство прижатых к окнам лиц принадлежали мужчинам в форме. Горацио Корман стоял один у дальней стены, скрестив на груди руки. Он поднял взгляд на ввалившуюся в вагон в сопровождении урагана Мерси и нахмурился, безмолвно велев ей закрыть дверь.

Так она и сделала и двинулась к нему — с горящими даже от такой короткой пробежки по морозу щеками, с трясущимися, несмотря на перчатки, руками. Подошла и спросила:

— Как думаете, это они?

— Да, думаю, они.

— Они могут догнать нас? — в сотый, наверное, раз повторила она вопрос.

Техасец пососал нижнюю губу — или комок табака, несомненно находившийся под губой. Потом потянулся к окну, опустил стекло, сплюнул и поспешил снова отгородиться от холода. Усы его взъерошились, шляпа съехала набок под порывом ветра, а сам мужчина медленно покачал головой:

— Не «могут?», а «когда?». Мы меньше чем в пяти милях от перевала, а когда окажемся там, по обе стороны встанут каменные стены. Мы помчимся в пространстве в четверть мили шириной, по которому бегут еще с дюжину пар рельс.

Мерси попыталась это представить: ледяной коридор, занесенные снегом рельсы, и нет пути ни влево, ни вправо, ни назад, ни окрест — есть только бег, только гонка в стремлении попасть на ту сторону.

— Если повезет, они просто сядут нам на хвост, — продолжил мужчина. — Пусть хоть целый день палят по заднему вагону — тем, кто в нем едет, на это начхать. Если повезет по-иному, они двинутся по какому-нибудь пути, расположенному южнее, достаточно далеко, так что им трудновато будет причинить нам ощутимый вред, потому что подойти ближе они не смогут, даже если ухитрятся держаться параллельного курса.

Пирс Танкерсли оторвался от окна и спросил рейнджера:

— А что, если нам не повезет? Что тогда, техасец? Что они сделают?

— Если нам не повезет? — Корман поправил шляпу, надвинув ее так низко, что, приподними он в удивлении брови, они задели бы пропотевший фетр. — Они опередят нас и разнесут к черту рельсы, как и обещали. — Танкерсли метнул на него недоумевающий взгляд, говорящий, что ему мало что известно о поездах, так что рейнджер пояснил: — Если они взорвут путь перед нами, этот состав сойдет с рельс. Буквально. Большинство из нас, вероятно, погибнет от удара. Некоторые, возможно, выживут, чтобы быть пристреленными или замерзнуть насмерть.

— Так что же ты торчишь здесь, парень? — спросил рядовой. — Может, на карте они и твои союзники, но если им удастся обойти «Дредноут», тебя укокошат, так же как и всех нас! Иди, найди капитана, спроси, куда встать, где нужно подкрепление!

Но Корман возразил:

— Нет. Я не могу этого сделать. Я не стану стрелять в своих сородичей — или людей, которые могли бы быть моими сородичами. Я не стал бы этого делать, даже если бы считал, что от этого хоть немного зависит, захватят они поезд или нет. Тут это не сработает, мальчик. И будь ты на моем месте, то, думаю, оценил бы ситуацию точно так же.

— Неважно, кто на чьем месте! Я сражался бы за свою жизнь, несмотря ни на что! — заявил юноша.

— Что ж, возможно, я и ошибаюсь. Но я не сражаюсь за свою жизнь. Я не в силах замедлить ход того поезда, и ты тоже. Я могу лишь надеяться, что они не подойдут слишком близко к пассажирскому вагону. Не знаю, сколько среди них глупцов, которые пожелают попробовать взять нас на абордаж, подобно пиратам, на скорости девяносто миль в час, но, будем считать, что не слишком много.