– Эт-то он чего?..

– Эт-то он на кого?..

– Да я его к стене придавлю!..

– Я его сапогом разотру!..

И – головой о косяк.

Была тишина.

Скрипели, ссыхаясь, доски на нарах.

Юродивый простонал, ни к кому не обращаясь:

– Ничто так не сплачивает, как ужас. Разве это не безумие – умирать от страха смерти?..

Штрудель огорчился, пожелал шепотом:

– Нефролепис – птерис…

Но тот не исчез.

– Скажи ты, – попросил петуха. – Переправь его за угол.

Кавалер ордена сощурил глаз, что делал в минуты редкого откровения:

– Зачем ему за угол? Чтобы понял, что и там нет Утопии? Этого ты желаешь? Этого?.. А тут взойдет на эшафот – гордо, с поднятой головой, победителем мракобесов.

Из коридора послышалось шутейное:

– Кому дров нарубить, воды нанести? Налетайте, пока добрый.

Объявился на пороге мужчина. В черных одеждах. При жилетке. Волосы напомажены. Часы вороненой стали с цепочкой на животе.

– Ах, – восхитился, – какая камера! Ох, расписная! Одиночка на троих. Показательный карцер в цветочек.

Петух пригляделся к нему.

– Вы из семейства Сансонов, – предположил. – Потомственных палачей. Не ваш ли предок – шевалье Шарль-Анри Сансон де Лонваль, заплечных дел мастер? Что отрубил головы Людовику Шестнадцатому и Марии-Антуанетте?

Палач стыдливо потупился.

– Вам нечего стесняться, – продолжил петух. – Это был кроткий, изысканно любезный кавалер с манерами джентльмена. Садитесь, месье Сансон. Чувствуйте себя как дома.

– Я постою… – прошептал. – В присутствии просвещенных особ… Позвольте, однако, произвести. Замеры объектов. Ибо филигранность в нашей профессии – залог успеха.

Это был сострадательный, чрезвычайно чувствительный специалист.

Не переносил вида крови, а потому отворачивался, когда рубил топором.

Его просили:

– Не вороти голову. Точнее будет.

Не мог. Не получалось.

– Обратите внимание, – отметил петух. – В черное одеяние облачались врачи еще со Средних веков. Палач – он сродни эскулапу.

Добавил к всеобщему интересу:

– Поэт, не избежавший умерщвления, выразился так: "Искусство войны и мастерство казни – немножечко преддверье к анатомическому театру".

– Спасибо! – с чувством произнес месье Сансон, слеза благодарности выкатилась из глаза. – Постараюсь оправдать признание поэта.

Ходил по камере с блокнотом в руках, зачитывал из мирового наследия:

– "Не бойся последнего дня и не желай его", "Дорога в преисподнюю отовсюду одинакова", "Иной переживет и своего палача".

Штрудель тоже решил высказаться:

– Имеем сведения. Из сомнительных источников. Британская королева дозволила знатному узнику выбрать веревку для повешения. Пеньковую или шелковую. Как у вас с этим?

Месье Сансон уклонился от ответа:

– С этим у нас безволокитно, а с крысами в тюрьме – беда. Бегут и бегут сюда со всего города. Что бы это означало?

– Это означает, не утонете. Кому-то идти на дно, вам – процветать.

Помолчали.

Подставили шеи для замеров.

Сансон вопросил с интересом естествоиспытателя:

– Болтают, что петух бегает без головы. Когда отрубают. Так ли это?

Кавалер ордена ответил с неохотой:

– Смотря какой петух…

– Вот и проверим.

Встал посреди камеры, откашлялся:

– Приговор готов. Позвольте зачитать?

– Будем признательны.

– "Незаконный выход из-за угла, дерзновенные намерения, неоднократно чинимые, пагубные умствования возмутительного содержания, – облегчения участи не заслуживают, ибо снисхождение непозволительно".

– Считать несуществующими, – добавил петух. – Без права на ларек.

Чем и испортил торжественность момента.

Заплечных дел мастер глубоко оскорбился:

– Стараешься для них, ночей не спишь, дабы скрасить последние минуты… Попрошу за мной.

И в дверях – юродивому:

– Вас я планирую на завтра.

7

Шли рядом, шаг в шаг.

По бесконечному коридору.

К конечной цели.

Петух произнес без ложного пафоса:

– "Но уже пора идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а что из этого лучше, никому неведомо, кроме Бога".

– Это не твои слова, – укорил его Штрудель.

– Куда нам? Если бы я это сочинил, был бы не куриный хахаль, а Сократ, сын Софроникса и Фенареты.

Впереди шагал месье Сансон. Деловитый и сосредоточенный.

Замыкали шествие Сиплый и Сохлый.

– Чтой-то взрыгнулось вдруг, – удивлялся Сохлый. – К чему бы это?

– К женолюбству, – уверял Сиплый. – При обоюдном согласии. Мне ли не знать?

– Адресок не дашь?..

Штрудель вдруг вскричал. В великом изумлении:

– О неразумный, жестокий век!.. Это же я! Тот самый Штрудель, единственный, неповторимый, – как меня жизни лишать?..

Кавалер ордена Золотого Гребешка вздохнул:

– Желаешь на прощание мой совет?

– Желаю.

– Держи удар, друг мой. Держи – не падай! Станешь проигрывать, не выводи себя из игры, которую выбрал. Доиграй до конца.

Остановились у поперечной полосы на полу.

Карминного, между прочим, цвета.

Разъяснили осужденным:

– На этом месте положено вручать памятный знак с порядковым номером. А также ознакомить с выдержками из книги "О непостоянстве вдов", дабы скрежетали в бессилии зубами.

– У меня нет зубов, – сказал петух.

– После меня не останется вдовы, – сказал Штрудель.

Пошли дальше.

Встали перед закрытой дверью.

Сиплый объявил:

– Последнее наше желание. Перед казнью.

Кавалер ордена возразил:

– Желание должно быть наше. Так принято повсеместно, – мне ли не знать?

Его слова пропустили мимо ушей, и Сохлый продолжил:

– Вы интересуете нас, люди из-за угла. Завербуем в доносители, обменяем на пару резидентов, станем переписываться через тайник.

– Открывайте дверь! – приказал Штрудель.