Он не смеется. И мы не смеемся. У него во всем один сплошной мегавинегрет. От Будды до Блонди. История человечества, спрессованная в ста сорока семи килограммах («седьмой дзен»: 7×3×7). Тимур — это клинический случай. Case. Кейс. Плотно набитый. Налы-со бритый борец сумо с бородищей, как у ZZ-Top. Все тип-топ.

На самом деле, как сказал мне Трёст, его зовут Торгрим. За годы учебы в Америке «Thorgrimur» превратился в Тимура. Или когда он был в «обучении» у индейцев в пустыне Невада. Правда, ходят слухи, что он все это время проторчал в круглосуточных барах в Лас-Вегасе, года на два завис в каком-то псевдоэлвисовском притоне. Хотя ему вроде бы удалось закончить какие-то курсы татуировщиков. Он иногда на пати показывает народу свою выпускную работу. На бритой груди недурно сделанная картина, представляющая, как он встретил Блонди (ц. 95 000) на какой-то тусовке в Л. А. Наверно, тогда он и сподобился своего откровения, а может, одурения и решил обратиться в «бодизм» и верить в Вальдорфа (Кейси сказал, что на самом деле это название салата). Да, пожалуй, в голове у него какие-то овощи. Помню, как он рассказывал про эту тусовку:

«И я стоял у кромки воды. Только что встретив Дебби. И вот так смотрел в бассейн. И тогда я увидел в воде такой вот лимузин. То есть, вода стала как белый лимузин. И тогда я понял. И не только из-за того, что Вальдорф явился мне на белом лимузине. Хотя и это тоже. Это был такой сайн.[272]Хотя это скорее для того, чтобы make all the puzzles fall into place[273]He только это, но и то, что… It’s all on the outside.[274]И вот тогда я обрел эту внешнюю гармонию. Outer peace. О котором говорит Учитель. Это все очевидно. Тебе никогда не выстроить в своей голове такое tornato-state-of-mind.[275]То есть дело в том, что мысли — это погода. Don’t fight the impossible. Go for the possible.[276]Единственное, что тебе остается, — это полировать машину. Полировать машину».

Да, а заодно и свою лысину. Этого у него не отнять. Тимур всегда уравновешен. Точнее, всегда навешан — ура. Когда он говорит, или когда за него говорит этот нашептыватель. А больше всего — когда он вообще ничего не говорит. В том, что он говорит, легко можно захлебнуться. У этого лимузинового бассейна, должно быть, глубина нешуточная. Тимур говорит, что лет ему столько же, сколько Сиду Вишесу. А Сид уже давно умер.

Представьте себе ясный вечер в четверг в районе 101 Рейкьявик, когда ничто никуда не движется, кроме туч. А у меня какой-то мандраж. Решаю проветрить мозги. Мозги, набитые помидорами: даже сосредоточиться на «э»-кране телевизора я и то не в силах. На часах нет никакого времени, и все ларьки стоят открытыми, как рты, — рты полненьких продавщиц, которые пялятся на тебя из-за страниц эротических журналов, когда ты шкандыбаешь мимо. Я иду по Клаппастиг. Бодро чирикающая ватага пацанят выбегает из-за угла, и один из них кричит мне: «Motherfucker!» Это ваще! Ему лет десять, не больше, а уже выучил все матюги, которые только нашлись в языке лос-анджелесских бандитов. А все же они правы. Motherfucker. Ко мне это подходит. На Лёйгавег гондолятся какие-то туристы, все так чинно-благородно. Над городом официально утвержденный штиль, центр весь вы мер, только в «К-баре» наблюдаются признаки духовной жизни: сто килограммов медитации в углу.

Это один из этих прекрасных весенних вечеров в Рейкьявике, когда все сидят дома и смотрят телевизор и в баре только самые фанатичные алики. I like it.[277]

Помещение пусто, но Тимур сидит в своем углу и трудится над какими-то изделиями. По всему столу разложены сигареты и фильтры, распотрошенные папиросные бумажки. Сбоку — ром и трубочка. Я решаю не мешать ему, иду к стойке:

— Два больших стакана.

— Два?

— Да, я сегодня один.

Я стою у стойки и попеременно отпиваю из обоих стаканов. Смотрю, как Тимур потрошит сигареты. Терпеть не могу, когда люди заняты работой. Решаю вмешаться.

На столе двадцать-тридцать очищенных фильтров, кусочков ваты. Какие у Тимура пальцы проворные! Борец сумо, — только здесь не рукопашная, а рукодельная.

— Ну, что у тебя тут за аврал? — спрашиваю я.

Он выдыхает из ноздрей. Я отпиваю глоток. Торможу. Смотрю на улицу. Женщина (ц. 7000) в пальто. Джип «ниссан» (ц. 320 000). Тимур кончает очищать фильтр от желтой бумажки. Потом берет кусочек ваты двумя пальцами и с самым серьезным видом подносит мне к глазам. Шепчет из глубины бороды:

— Что это?

— Ну, фильтр.

Он молчит. Я делаю еще одну попытку:

— «Уинстон». Фильтр от «Уинстона».

— Это исландская смекалка. Наша промышленность. Экспорт. Национальный доход.

— Ага.

— Смотри: сигареты мы ввозим из-за границы. Эти козлы запрещают разводить табак в теплицах в Кверрагерди. И что мы тогда делаем? Сколько вот в США домашних животных?

— Не знаю. М… Много.

— Хлин! Тебя ведь Хлин зовут, да? Ну, вот тебе задачка. Миллионы. There are millions of those fucking little creeps.[278]Кошки. Хомяки. Морские свинки. You name it.[279]А сколько из них female?[280]Ну, самок у них там сколько?

— Э-э, ну, наверно, половина из них.

— Exactly.[281]И вот считай. Тут речь идет о сделках на миллиарды. О суперпуиергипертоваросбыте. О мегаторговле.

— Фильтрами?

— Смотри: вот сюда продевается коротенькая белая ниточка. Я свою маму на это дело подписал, — шепчет Тимур и указывает на растрепанный белый фильтр на столе. — И что мы получаем?

Я попал на викторину в сумасшедшем доме. Ведущий щурится на меня. А потом без тени улыбки продолжает:

— Гигиенические тампоны для кошек и прочей мелкой живности!

Тимур — тип-топ. Его нипочем не собьешь, он всегда гнет свою линию. И все же я молча стою над столиком и попиваю пиво, пока он продолжает потрошить фильтры. Я иду в сортир, и когда я застегиваю штаны перед зеркалом и считаю, что это самое интересное зрелище во всем городе, до меня доходит, что я закосел. Я застегиваю штаны. В кого я превратился? В друга Тимура? Когда я вернулся за столик, он уже распотрошил целую пачку «Уинстона».