белом снежном фоне зимнего ландшафта, и прозябшие солдаты стали было греть воду в манерках, но мокрый кизяк не горел; так и пришлось лечь, не согревшись чайком.

— Хотя бы водочки выдали! — ворчали солдаты, кутаясь в мокрые тулупы и лежа на сырой кошме под промокшими палатками; но водка почему-то выдана не была, а суп с совсем недоваренным мясом поспел только к первому часу ночи, и, конечно, разоспавшиеся люди так его и не поели, и он был вылит из котлов завьючившейся с рассветом кухней.

Никогда еще так скоро не были стюкованы вещи и навьючены лошади, как на следующее утро; к тому же погода прояснилась, и сквозь серые клочки снежных облаков просвечивало голубое небо; удалось согреть и чайники. Каким вкусным показался на этот раз черствый сухарь с чаем, сильно попахивающим дымком, с каким наслаждением пили все его, начиная от командира и кончая последним керекешем.

Раздалась команда «В ружье», и отряд тронулся, круто поднимаясь на перевал Кизиль-Арт.

Тяжело дышится на высоте 14 000 футов, часто останавливаются солдаты, запыхавшись, захватывая полною грудью, как вытащенная из воды рыба, разреженный воздух. Круто поднимается узенькая тропа, заваленная камнями; справа обрыв, на дне которого бежит речка Кок-сай, извиваясь между гранитными утесами. Перевал покрыт снегом, кругом не видно ни деревца, ни кусточка — все серо, пустынно и мрачно.

Часто попадаются то с правой, то с левой стороны тропинки, трупы лошадей и верблюдов, многие из них уже совершенно истлевшие.

Вот двое солдат добираются уже до вышки, за ними карабкается еще небольшая кучка. Остановились и смотрят вверх.

— А што, братцы, вот и на небо сичас запрыгну, — шутит один из них. — Смотри, ребята! — И он с криком «ура!» бросается вперед, карабкаясь по снегу, и вмиг взбирается на вершину перевала. Но тут силы покидают его, и он в изнеможении, переводя дух, садится на снег.

— Ну и гора! Ну и горища, дьявол тя побери! — говорит другой, остановившись и тяжело дыша, глядит вверх на скрывающуюся в облаках всю вершину перевала, разражаясь при этом целым потоком крепких русских словечек, и, как будто облегчив себя этим, ползет далее, работая руками и ногами…

Вышка перевала значительно поднимается над окрестными вершинами, и чудный вид открывается перед глазами: с боков вершины гор угрюмо и мрачно стоят у подножия перевала, а спереди зияет крутой обрыв, в конце которого виднеется долина реки Маркан-су, и все, видя себя выше окружающих вершин, невольно испытывают одинаково радостное чувство оттого, что забрались так высоко, выше облаков, в которых еще вчера проходили. Задымились цигарки и трубки, и вчерашнего настроения как бы не бывало; все веселы, шутят, и кто-то было затянул песню, но, не встретив, однако, поддержки, оборвал ее и замолк.

— Ну что, отдохнули, братцы? — спрашивает подъехавший офицер.

— Еще бы маленько, ваше благородие, — как бы сговорившись, отвечают солдаты.

— Ну, садись!

И сам он слезает с лошади и садится на камень.

— Спасибо тебе, перевалушко, — шутит солдат, отдирая уцелевшие лоскутья подошв, — удружил ты нам сегодня, да и себя не забыл, ишь подметки да подборы себе на память оставил!

Все хохочут.

Спуск в долину реки Маркан-су довольно крут и извилист, но под гору идти не то, что в гору, а потому чуть не бегом спускаются солдаты, перегоняя один другого, и, перейдя вброд реку, идут по глубокому песку, вдоль по широкому ущелью, окаймленному невысокими, покрытыми снегом горами.

Тяжело было идти после трудного перевала по рыхлой, песчаной дороге, а тут еще высота 12 000 футов сильно отзывалась на непривыкших к разреженному воздуху людях. Встречный ветер, несущий целые облака пыли, также сильно препятствовал движению отряда, так что люди и лошади, тяжело дыша, еле тащили ноги. По пути поминутно попадались отдыхавшие солдаты, грустно сидевшие, без обычной болтовни, протирая от пыли глаза и уши. Воды не было — река осталась позади.

Вот один тщедушный, выбившийся из сил молоденький вольноопределяющийся захватился за болтающийся конец вьючной веревки и машинально переступает ногами, буксируемый лошадью, и не замечает, как та, прижимая уши и скаля зубы, намеревается лягнуть его, чтобы отделаться от лишнего груза; но вьюк не дает ей привести в исполнение свое намерение, и животное в бессильной злобе покоряется своей участи.

— А что, земляк, устал? — раздается сочувственный голос казака. — Садись ко мне! — И он сдвигается на круп лошади и сажает юношу в седло.

Вообще казаки во время Памирского похода с жалостью относились к пехоте, на долю которой доставалось более тягости, чем другим родам оружия. Казаки, бывало, то и дело сажают на свою лошадь измученного линейца, а сами идут пешком, солдатик же с блаженной улыбкой отдыхающего человека покачивается на спине казачьего мастачка.

Еще одно замечательное свойство оренбуржцев: во все время похода они никогда ни в чем не нуждались. Какими-то способами они доставали себе всегда все необходимое, тогда как пехота изнывала от жажды и голода.

Идет казачья сотня, а между лошадьми, семеня ногами, бежит баран, привязанный за шею чумбуром, а иной раз и целая корова.

— Откуда, такие вы, сякие дети, набрали скота? — кричит офицер.

— Пристал по дороге сам, ваше благородие! — отвечают казаки, и офицер, удовлетворенный пояснением, успокаивается.

Однажды мне пришлось быть свидетелем такой сценки. Едет керекеш, апатично сидя на своем вьючке, и целая вереница завьюченных белыми сухарями[30] лошадей следует за ним, связанная в одну линию хвост с поводом. Сидит керекеш и поет песню, а казак, живо смекнув, что, мол, время терять нечего, соскочил с мастака, вынул шашку да и ткнул ею снизу в один из капов. Сухари один за другим посыпались на землю, а казак, подбирая их, складывал в торбу. Когда торба была наполнена, он привязал ее к седлу и крикнул по-киргизски керекешу:

— Ей, уртак (земляк), ты так все сухари растеряешь! — И при этом указал на валявшиеся лепешки.

Соскочил киргиз, увидал дыру в мешке, покачал головою и давай ее завязывать, а казака благодарит и сует ему в награду два сухаря, приговаривая:

— Казак якши, казаку силяу (награду) биряман (даю).

— Якши, якши, — поддакивает казак, пряча за пазуху сухари, и похлопывает по плечу керекеша. Другой раз случай был еще характернее. Это было около бивуака, когда отряд проходил мимо юрт отрядного подрядчика. Около одной из них киргиз возился над приготовлением плова (это было в то самое время, когда солдаты ужасно голодали, а подрядчик неимоверно наживался). Уже закрыл киргиз крышкой котел и огонь выгреб — поспел, значит. Проезжает мимо оренбуржец.

— Ей, уртак, айран барма?[31] —