Мадам Карнац говорила:

– Мосье ле профессер сейчас нет на Петерсбург… Иль эпарти, он уехаль на Москву. Уехаль делять нови лицо один очень высокий дам. Он скоро вернется, очинь скоро. Иль ревьендра бьенто.

– Хорошо, мы подождем, – покорно соглашались увядшие дамы, жаждавшие обновления.

– Мы подождем!

А в соседней комнате «профессор», сжимая кулаки, бранился сквозь зубы.

Армянский крез Аршак Давыдович Хачатуров, так упорно добивавшийся взаимности Искрицкой, засыпавший ее целыми цветочными оргиями и в конце концов перешедший на бриллианты, узнав о постигшем ее несчастье, охладел сразу. Все увлечение как рукой сняло.

Даже из приличия, обыкновенного человеческого приличия не заехал он справиться о здоровье, забросить карточку. Елена Матвеевна действовала наверняка, слишком хорошо зная ничтожную душонку своего поклонника и такую же ничтожную психологию этой душонки.

Нет блеска, оваций, огней рампы. Нет красоты, модного имени – стоит ли церемониться? Неделю назад он, как милости, добивался одного взгляда только, а теперь, теперь круто, по-хамски повернул спину.

Несколько иначе отнесся к своей платонической содержанке Мисаил Григорьевич Железноградов. Как деловой человек отнесся. Логически рассуждая – ее роль кончена. Больше не будет служить ему вывеской. Больше не будут о них говорить. Но следует проститься по-хорошему и, самое главное, «ликвидировать взаимоотношения».

Он еще должен ей за две недели тысячу пятьсот рублей. Мисаил Григорьевич отослал их Искрицкой с сопроводительным письмом.

Банкир прочел это письмо жене, Обрыдленко, похвалил себя за красоту стиля и за свое джентльменство.

– Так поступил бы на моем месте каждый порядочный человек нашего круга!

– Теперь придется искать новую содержанку, – заметила Сильфида Аполлоновна.

– Душа моя, было бы только золото, а черти найдутся! – пожал плечами банкир.

Обрыдленко свез по адресу это письмо «со вложением».

– Не забудьте же: в собственные руки!

– А если она не примет? В таком положении?

– В собственные руки! – повторил Мисаил Григорьевич тоном не терпящего возражения кумира и баловня судьбы. Чем триумфальней и ярче разгоралась его звезда, тем непогрешимей становился этот господин с животиком, скрипучим голосом и беспокойно бегающими глазами.

Он любил повторять:

– Мое слово закон! Раз я сказал… Я не могу ошибаться.

Над особняком Железноградова взвился флаг – экзотический, неслыханный, не виданный здесь никогда на берегах Невы, флаг далекой, почти сказочной южноамериканской республики.

На всевозможных открытиях, на выставках, освещениях лазаретов, на больших публичных обедах, на парадных молебствиях, везде и всюду появлялся Мисаил Григорьевич в полном консульском мундире.

Этот мундир – плод творческой фантазии. Академик, стяжавший давно славу модного портретиста богато-буржуазных кругов, писал портрет Сильфиды Аполлоновны. Он изобразил ее на громадном холсте во всем великолепии дорогого туалета, со спускающейся с плеча собольей накидкой и в переливающем всеми цветами радуги «потемкинском» султане.

На ступеньках мраморной лестницы, средь белых колонн мадам Железноградова всем величественным видом своим являла нечто между индейским божеством и коронованной особой.

Тем, кто видел портрет, – а видели его все знакомые, – внушалось:

– Так написал покойную английскую королеву Викторию знаменитый Каролюс-Нюран. Да, да, знаменитый Каролюс! Он получил за этот портрет сто тысяч франков. Ну, а мы с Мисаилом заплатили академику Балабанову сущие пустяки – всего десять тысяч рублей!

Балабанов получил от Мисаила Григорьевича новый заказ.

– Сделайте мне акварельный эскиз моей новой формы… А потом вы напишете с меня во весь рост большой портрет в этой же самой форме. Два портрета! Один для моего дворца, другой я повешу в своем банке.

Художник, предвкушая новые пачки шелестящих бумажек, потирал от удовольствия руки… Только вот как относительно формы?

– Какой же имеется у вас, Мисаил Григорьевич, материал для эскиза? Надо хоть приблизительно знать покрой, шитье, колер?

– Академикус, вы чудак! – весело рассыпался скрипучим смешком банкир. – Ей-богу, чудак! Я сам ничего не знаю! Валяйте, как осенит вас вдохновение! Только чтобы красиво, эффектно! Побольше золота, красного побольше!

– Разве, Мисаил Григорьевич, вот что, – соображал Балабанов, – не взять ли нам в виде прототипа большой сенаторский мундир, там тоже много золота, много красного.

– Валяйте! Валяйте! Но все же с некоторым уклонением. Переставляйте, перекраивайте! Вот-вот, перекраивайте, хотя вы и не портной, а знаменитый академикус.

Балабанов постарался. Эскиз вышел на славу. Довольный Мисаил Григорьевич покровительственно хлопнул художника по плечу. Для этого пришлось приподняться на цыпочки. Балабанов был человек громадного роста.

– Молодец, академикус! Молодец!

С эскизом Железноградов помчался к своему приятелю Юнгшиллеру в его круглую башню.

– Колоссаль! Пирамидаль! – воскликнул Юнгшиллер, бегло взглянув на эскиз.

– А правда, чертовски эффектно. Мой академикус хоть куда! На все руки! Так вы теперь меня одевайте, нельзя ли вызвать сейчас закройщика?

Явился закройщик, степенный, седой в очках немец. Мисаил Григорьевич хлопнул его по плечу.

– Ну, Ваня, постарайся! Будет на чай радужная бумажка!

И вот повсюду назойливо, ослепительно, до боли в глазах, суетно, суетно замелькала фигурка, словно сбежавшая с опереточных подмостков. Треуголка с громадной золотой кокардой и таким плюмажем, который, наверное, никогда никому и не снился. «Почти» сенаторский мундир, отягощенный золотом, весил двадцать два фунта. «Продолжение» менялось «консулом» в зависимости от той или другой степени парадности. В наиболее торжественных случаях – короткие белые панталоны, телесного цвета чулки, туго обтягивающие банкирские икры, и легонькие туфли. Менее пышным продолжением были суконные фисташкового цвета навыпуск панталоны с тройным широким лампасом и лакированные ботинки с маленькими серебряными шталмейстерскими шпорами.

– Хорошо бы еще иногда появляться в ботфортах с раструбами? – фантазировал Железноградов.