Но я должна еще молить Бога о прощении брата Эдмунда. То, что случилось этой ночью, никогда не должно повториться. Лишившись дружбы его, я просто не смогу жить. Это для меня самое главное. «Нет на земле ничего более ценного, чем настоящая дружба», — сказал он мне в Говард-Хаусе. И мне надо доказать, что я достойна его расположения.

Приняв это решение, я почувствовала, что веки мои словно налились свинцом; я рухнула на тюфяк и мгновенно уснула.

И почти сразу почувствовала, как чьи-то руки стаскивают меня с тюфяка, поднимают и встряхивают так, что ноги мои беспомощно болтаются над полом.

Я открыла глаза и увидела перед собой лицо герцога Норфолка. Он поставил меня на пол и отвесил тяжелую и звонкую пощечину. Мне показалось, будто внутри у меня что-то оборвалось, и в то же мгновение все тело мое пронзила острая боль.

— Клянусь дьяволом, ты мне за все заплатишь, упрямая сучка! — вне себя от бешенства заорал герцог. Слюна его забрызгала мне лоб.

В комнате толпилось не менее полудюжины человек. За спиной Норфолка маячил епископ Гардинер. Брата Эдмунда нигде не было видно.

— Ты небось считаешь себя очень умной, да? — кричал Норфолк. — Надо же было додуматься подбить эту дуру Катрин, уговорить ее, чтобы она помогла тебе сбежать с этим подлым монахом! Но и мои слуги тоже не промах! Они смекнули, что дело нечисто: ушли погулять две дамы, а вернулась только одна. Как только мне сообщили, я велел прочесать весь Саутуарк! И Лондон, и Дартфорд тоже — вас искали всю ночь… всю ночь! Пока уже на рассвете не нашли горбуна и не узнали, что светловолосый мужчина и темноволосая женщина отправились прямиком в монастырь Черных Братьев.

Тут горбун, тот самый, с которым мы недолго беседовали, когда сошли с Лондонского моста, выглянул из-за спины одного из людей герцога и ткнул в мою сторону дрожащим пальцем:

— Вот эта девица! Да-да, это она!

— Конечно она, кто же еще! — сказал герцог. — Дайте этому убогому шиллинг и ногой под зад — пусть убирается!

Левая щека моя горела от удара, а шея болела так, что я не могла даже прямо стоять: пришлось согнуться, ухватившись рукой за плечо.

— Где брат Эдмунд? — собравшись с силами, пролепетала я.

— Его отвезли в Винчестер-Хаус, — спокойно ответил епископ Гардинер. — Я позже решу, что с ним делать.

— Явились сюда вдвоем, — бушевал герцог, — обманули привратника, назвались братом и сестрой, а потом осквернили монастырь… Я, грешный, думал, что повидал на своем веку все: и порок, и всякие гнусности — но такое… такое… — Он замолчал, не закончив фразы.

— Мы не совершили никакого преступления, — возразила я.

— Не смей врать мне! Ты притащила сюда этого монаха, чтобы совратить его, прелюбодействовать с ним! — снова заорал Норфолк. — Можешь дурачить кого угодно своим нарядом послушницы, но я-то знаю, Джоанна Стаффорд, что на самом деле ты — развратная шлюха!

— Неправда, — сказала я.

Из последних сил преодолевая головокружение и боль, я выпрямилась во весь рост. Посмотрела не на герцога, а на епископа Стефана Гардинера и обратилась к нему:

— Мы пришли в монастырь, чтобы почитать священные книги и помолиться. Клянусь: это правда, и ничем иным мы здесь не занимались.

В глазах епископа промелькнуло какое-то чувство. Может быть, жалость. Или презрение. Он открыл было рот, чтобы ответить мне, но герцог опередил его.

— Почитать священные книги? — яростно возопил он. — Так вот, заруби себе на носу: ты никогда больше не будешь читать священные книги, никогда! В прошлом году тебя арестовали, а в этом году твой монастырь распустили! Неужели этого мало? Да на твоем месте любая баба, если у нее не совсем уж куриные мозги, поняла бы, что время всяких там монашек с монахами кончилось. Монастырей больше нет, не существует! Все, шабаш! И скоро мы уничтожим последнее змеиное гнездо…

— Как? Разве вы еще не все уничтожили? — едва слышным голосом проговорила я.

Но Норфолк меня услышал.

— Представь себе, не все. Король очистил и закрыл усыпальницу Томаса Бекета, но в ночь на двадцать восьмое декабря он пошлет в Кентерберийский собор своих людей, и они вынесут оттуда кости этого вашего святого. А наутро, когда в годовщину смерти Бекета последние паломники придут поклониться этим вашим «мощам», — он усмехнулся, — они не найдут там ничего, кроме пустой усыпальницы. Его величество приказал эти кости сжечь. И так будет с каждым, кто осмелится бросить вызов королю, помазаннику Божию.

Более чудовищного злодеяния я и представить себе не могла. Боль, которая меня поразила в самое сердце, была куда страшнее физических страданий, причиненных мне тяжелой рукой Норфолка… Неужели они посмеют надругаться над самым почитаемым и любимым в Англии святым? Похитить священные реликвии Томаса Бекета и закрыть усыпальницу, куда устремляются тысячи паломников, — это уже само по себе страшное злодеяние. Но осквернить его святые мощи?!

Дрожащими руками я осенила себя крестным знамением. Потом посмотрела на епископа Гардинера. Он побелел как полотно. Должно быть, и ему тоже все это представлялось чудовищным преступлением, но на лице епископа не дрогнул ни один мускул.

— Ты отправишься в Стаффордский замок и будешь гнить там до конца жизни. Черт побери, да я готов собственными руками привязать тебя к лошади. Но сначала тебе придется отдать один должок.

— Должок? — как эхо повторила я.

— Маркиз Эксетер и барон Монтегю вчера были подвергнуты испытанию и признаны виновными в государственной измене. И по желанию короля они будут сегодня обезглавлены на Тауэр-Хилл. Его величество удовлетворил их последнюю просьбу: эти двое умрут вместе. Я сам буду присутствовать при казни. И вы тоже. — Норфолк слегка успокоился и теперь снова называл меня на «вы». — Леди Мария выразила желание, чтобы на месте казни ее представляли вы, Джоанна Стаффорд, и вы это сделаете. Мы с вами оба станем свидетелями того, как приговор приведут в исполнение.

Когда я была узницей лондонского Тауэра, из окон моей камеры ров с водой видно не было. Но в утро казни я имела возможность несколько часов подряд любоваться этим опоясывающим замок кольцом холодной грязной воды, опушенным бахромой мертвых веток. По другую сторону стены тщательно поддерживался безупречный порядок. Должно быть, в неухоженности рва был какой-то смысл — в Тауэре ничего просто так, без причины, не делается, — но постичь этот смысл я не могла.

Дождик пошел еще до рассвета. А к тому времени, когда я оказалась на Тауэр-Хилл, он превратился в нескончаемый ливень. Граф Суррей за моей спиной то и дело чертыхался. Он надел свой лучший головной убор, украшенный страусиным пером, но дождь насквозь промочил пышный плюмаж, перо печально обвисло, и Суррей слегка смахивал на мокрую курицу. А ведь он, как и все молодые люди, больше всего боялся выглядеть смешным.

Капли дождя струились и по изборожденному морщинами лицу герцога Норфолка. Белый мех его мантии тоже вымок и потемнел, но положенная ему в силу занимаемой должности цепь с золотым медальоном на груди блестела демонстративно и вызывающе.