… А в тот день, в день моего приближения к Валааму, проводница в вагоне так и не смогла понять, почему для меня так нужна тишина, почему нельзя обычную информацию то и дело перемежать музыкальными, да еще такими бездарными, звуками.

Между тем поезд неумолимо приближался к Питеру. Зеленые леса за окном, стога на скошенных лугах и эти скромные уютные полустанки с картофелем, цветущим на огородных грядках, уже сменялись иными пейзажами. Чуялась близость промышленного, видимо, не до конца придушенного и разворованного гиганта: маячили кое-где фабричные трубы, проплывали жилые многоэтажки, высоковольтные мачты, какие-то полуразваленные пакгаузы и склады. Все это перемежалось болотной зеленью, кустами и травами, обширными болячками городских свалок.

И враз повеяло на меня грустью чухонских болот, воспетых русской поэзией…

Но куда же движется наше бедное человечество — то самое, которое так активно стремится к научно-техническому прогрессу, то самое, которое с такой напористой мощью строит заводы и всякие железные и бетонные штуки вроде чернобыльского саркофага, не замечая ужаса и мерзости грандиозных городских свалок?

Последний раз я был в Ленинграде года три назад. В Санкт-Петербург еду вообще впервые. Интересно, что изменилось? Пожалуй, свалки из брошенного железа, осколков бетона и кирпича, облитой мазутом земли, — эти свалки стали вокруг Петербурга еще страшнее. Зловещие болотные пустыри, заваленные чем попало, природа стыдливо пытается замаскировать свежей зеленью. Но эти попытки тщетны. Вообще, возможна ли безотходная цивилизация? Тягаться с человеком природе не под силу, но ведь не под силу и человеку тягаться с природой! Так они и конают друг дружку.

Правда, если человеки по отношению к природе совсем безжалостны, то она-то, природа, к нам все еще милосердна. Каждый год по весне обрастают свежей травкой ободранные танками и бульдозерами южные холмы. Каждой весной проклевывается листва, обрамляя незаживающие лесные раны Севера. Очищается, хоть и с трудом, речная вода великих сибирских рек. Продуваются свежим ветром загазованные, запыленные места нашей Родины, дождем обмывается все, что успеваем загадить и испохабить за долгую и безденежную зиму.

Увы, уже не все… Чернобыльское похабство и за сто лет не смоют никакие дожди.

Говорят, что на нейтрализацию одного цезия (какой там у него номер?) нужно больше двухсот лет. А «Независимая газета» устами очередной натальи (Ратиани) опять заговорила о воде, будто бы без пользы текущей на север. На юг ее, такую-сякую, на юг… Руководство Средней Азии будто бы затаило обиду на отмену проекта. Мол, необходимо хорошее, грамотное ТЭО, только и всего-то. И уже поговаривает эта наталья про «дополнительные источники финансирования» этого дьявольского ТЭО за счет не только России, но и за счет Международного валютного фонда или просто ООН. Вот так!

Сгубили Арал дикой мелиорацией, а спасать озеро должны Международный валютный фонд и ООН. (На этом месте я впервые в жизни посочувствовал МВФ.) И ведь дадут, если демократы как следует поклонятся толстосумам! Дадут, потому как на такое подлое дело денег не пожалеют. Знают, что сибирскую Русь погубить этому пресловутому ТЭО ничего не стоит, и тогда уж почти вся Русь окончательно превратиться в колонию. По-видимому, солидарен с Натальей Ратиани и сам Третьяков, редактор «Независимой газеты», иначе не стал бы он печатать этот занудный Натальин опус.

Впрочем, указанную наталью-прогрессистку я прочитал позже. Тогда же, то есть в начале августа, я больше думал совсем на другие темы. И, пожалуй, совсем о другой Наталье. Вдруг вспомнилась почему-то игривая пушкинская грусть и не менее грустная жена величайшего поэта. И стихи пушкинские, посвященные Екатерине Вельяшевой:

Александру Сергеевичу пришлось добавить лишний слог, чтобы глагол «вспомнил» плавно вошел в строчку. Какой-нибудь теперешний поэт сказал бы «припомнил». Но это было бы что-то не то… Припоминают ведь только то, что плохо запомнилось.

Через несколько лет Пушкин писал жене: «Вельяшева, мною некогда воспетая, живет здесь в соседстве. Но я к ней не поеду, зная, что тебе было бы это не по сердцу». «Вспомнил» и я всех своих друзей, под Ижорами обретающихся, начал спешно перелистывать записную телефонную книжку. «Интересно, писал ли Пушкин стихи в альбомы красавицам после женитьбы?.. И главное, куда мне сейчас сунуться в таком необъятном городе, если придется ночевать? И вообще, кто ты такой, чтобы пускать ночевать?» И впрямь, беспокоить ночлегом академика Углова или писателя Глеба Горышина у меня не хватит нахальства. Художника Мельникова или композитора Валерия Гаврилина тоже не хочу трогать, хотя с каждым не мешало бы и увидеться. Ну а гостиница? Честно говоря, она мне нынче просто не по карману…

Многим она не по карману, если судить по количеству людей, идущих навстречу пассажирам поезда. Никогда не видел столько встречающих, кои предлагают ночлег на день, на два, на неделю, на месяц. Комнату, а то и всю квартиру. Деятельность Собчаков и Гайдаров не проходит бесследно.

И вспомнился клетчатый пиджак Собчака. Сей товарищ то и дело маячил у микрофона Верховного Совета СССР. «Лучшему спикеру Европы» А. Лукьянову не больно-то хотелось каждый раз включать микрофон для Собачка, но включал. Куда денешься от Собчаков, хоть ты и спикер?

Постеснялся я спрашивать стоимость одной ленинградской ночи, на картонках же ничего не написано. Но чтобы устроиться, надо все-таки звонить кому-то знакомому. Чтобы позвонить в Питере, необходимы либо электронная карточка, либо специальный жетон. Чтобы купить жетон, надо зайти в метро, чтобы зайти в метро… Впрочем, в метро меня пускают уже бесплатно. Первый признак старости. А может, и самой смерти?

Вчера из Москвы я позвонил одной женщине, просил ее выяснить, как уехать на Валаам. Сегодня мне не хочется вновь ее беспокоить. Авось и сам выясню. Зря. Жара и «шпоры» в пятках быстрехонько развеяли мою самонадеянность. Вымотала меня одна покупка жетонов и поиски телефонных автоматов. Плохо, когда ничего не знаешь, когда ты один, когда жара и ноги уже не те, на которых служил я когда-то солдатом в Красном Селе (там же, где служил действительную и мой отец Иван Федорович, а меня еще не было на земле). В увольнение за три с половиной года отпускали всего несколько раз. Тогда, правда, были другие страхи. Увольняемые солдатики и матросы больше всего боялись попасть на глаза многочисленных патрулей. Провести восемь-десять часов увольнения в комендатуре у Бармалея, как мы прозвали одного комендантского начальника, было вовсе не интересно. В увольнение пустили меня первый раз лишь через полтора года службы и — точно! На Невском проспекте нам с приятелем не повезло. Пока заходили в охотничий магазин, приблизился к этому месту морской патруль. Прямо на панели среди нарядных прохожих нас и сцапали. Велено было показывать сапожные каблуки, стоя то на одной ноге, то на второй. Все остальное у нас было безукоризненно. Подковки же на каблуках оказались чуть сношенными, и мы загремели прямиком к Бармалею.