Тут кто-то из компании обнаружил раскопанную могилу и позвал остальных. На дне ее белела беспорядочная куча человеческих костей и чернели остатки порушенного гроба. Койоты и стервятники по-своему позаботились обо всем остальном. Среди костей видны были два черепа. Один из джентльменов помоложе, желая, наверное, прояснить суть находки, отважно спрыгнул в могилу и передал черепа другому прежде, чем миссис Порфер успела воспрепятствовать такому святотатству. Впрочем, она тут же выразила свое осуждение, хоть и в самых изысканных выражениях, но с неподдельным чувством. Следующим обретением молодого человека, копошившегося на дне могилы, была ржавая табличка с грубо вырезанными буквами. Мистер Порфер не без труда разобрал надпись и прочел вслух, мобилизовав все свои ораторские способности и надеясь, надо думать, вызвать драматический эффект:

МАНУЭЛИТА МЭРФИ

Родилась в миссии Сан-Педро – Померла в Харди-Гарди, 47 лет от роду.

Такими, как она, преисподняя полнится.

Из уважения к нервам миссис Порфер и благочестию читателей обоих полов мы не станем описывать, какое тяжелое впечатление произвела на всех эта декламация. Скажем только, что никогда еще речи мистера Порфера не бывали встречены таким подавленным молчанием. А может быть, такое действие следует приписать самой надписи.

Следующей находкой молодого нечестивца была перепачканная глиной длинная прядь черных волос, но в ней не было ничего странного, и особого внимания она не снискала. Вдруг молодой джентльмен возбужденно вскрикнул, быстро нагнулся и вскоре передал мистеру Порферу небольшой сероватый камень. Под прямыми солнечными лучами он вспыхнул желтыми отблесками, словно его окутало облачко искр. Мистер Порфер схватил камень, поднес к глазам и тут же отбросил, сказав:

– Железный пирит… его еще зовут дурьим золотишком.

Молодой человек, стоящий в могиле, смущенно потупился.

Тем временем миссис Порфер, которой уже невмоготу стало смотреть на малоприятное занятие мужчин, вернулась к сухому дереву и присела на его оголившийся корень. Поправляя золотистый локон, выбившийся из-под шляпки, она вдруг заметила рядом тряпку, похожую на старый сюртук. Сюртуком она и оказалась, точнее сказать, его останками. Миссис Порфер оглянулась, дабы увериться, что никто не увидит ее за занятием, недостойным леди, она погрузила унизанные перстнями пальчики в грудной карман сюртука и выудила тронутый плесенью бумажник. Вот что в нем было:

Связка писем со штемпелем «Элизабеттаун, Нью-Джерси».

Белокурый локон, перевязанный лентой.

Фотография красивой девушки.

Ее же фотография, но уже со шрамом. На обороте надпись: «Джефферсону Доумену».

Через несколько минут встревоженные мужчины окружили миссис Порфер. Она сидела под сухим деревом без движения, стиснув в руке измятую фотографию. Мистер Порфер приподнял ей голову – лицо женщины было мертвенно-бледным, на нем розовел лишь длинный розовый шрам, хорошо всем знакомый, поскольку его не могла скрыть никакая косметика.

Госпожу Мэри Мэтьюз Портер постигла кончина.

– Я не столь суеверен, как кое-кто из вашего, врачебного, сословия… из людей науки, как вы предпочитаете именоваться, – сказал Хоувер, предупреждая выпад собеседника. – Ведь некоторые из вас, – хотя таких, надо признать, немного, – до сих пор верят в бессмертие души и даже в определенного рода видения, которые вы стесняетесь назвать просто призраками. А я всего лишь заявляю, что порой можно видеть живых людей там, где их нет в данный момент, но где они были раньше… Там, где долго жили, причем жили весьма деятельно, отчего на всем, что их окружало, остался, с позволения сказать, своеобразный отпечаток личности. Я знаю наверняка, что личность человека может так впечататься в обстановку, что даже через многие годы образ его может предстать перед глазами другого. Естественно, для этого нужна индивидуальность, способная запечатлеться таким вот образом, и глаза, способные видеть… мои, например.

– Да-да, особого рода глаза, а еще мозг, превратно толкующий то, что они увидели, – сказал доктор Фрейли и улыбнулся.

– Спасибо за диагноз. Приятно, когда твои предположения сбываются: ведь я ничего другого от вас и не ждал.

– Извините… Но вы сказали, что знаете наверняка. Причем сказали не шутки ради, ведь правда? Может быть, объясните, почему вы так уверены?

– Вы наверняка назовете это галлюцинацией. Впрочем, как вам будет угодно… – сказал Хоувер и начал свой рассказ:

– Как вам известно, прошлым летом я отправился в городок Меридиан, собираясь пересидеть там самую жаркую пору. Но родственник, у которого я хотел остановиться, оказался болен, так что мне пришлось приискивать другое жилье. Искать пришлось долго, но в конце концов я нашел-таки свободный дом. В нем когда-то жил доктор Маннеринг, известный в городке своими странностями. Потом он уехал, но никто не мог сказать, куда именно, даже человек, которому он поручил приглядывать за домом. Маннеринг сам выстроил этот дом и прожил в нем без малого десять лет, деля кров только со старушкой-служанкой. Пациентов у него было немного, а вскоре он и вовсе забросил практику. Надо еще сказать, что он чуждался местного общества и жил сущим отшельником. Общался он только с сельским врачом, который и рассказал мне, что годы затворничества Маннеринг посвятил исследованиям и даже написал книгу. Но труд этот не снискал признания во врачебном сословии, многие из коллег даже сочли, что у Маннеринга не все дома. Сам я эту книгу никогда не держал в руках, и сейчас уже даже не помню, как она называлась, но мне довелось слышать, что в ней изложена весьма оригинальная теория. Маннеринг утверждал, будто есть способ предсказать, причем довольно точно, когда человек умрет, пусть даже сейчас он ничем не болеет. Предельным сроком предсказания он, если я не ошибаюсь, считал восемнадцать месяцев. Местные геродоты рассказывали, что он не раз делал такие прогнозы, вернее сказать, ставил диагнозы, и что те, чьих друзей он предупреждал, умирали именно в предсказанный день, порой без видимых причин. Впрочем, рассказать я хочу совсем о другом. Просто мне показалось, что вас, медика, это развлечет.

Дом я снял во всей обстановкой, которая со времен Маннеринга сохранилась целиком и полностью. Сам я не склонен ни к отшельничеству, ни к научным изысканиям, и жилище это было слишком уж мрачным. Мне даже казалось, будто сама его атмосфера, а точнее, характер его хозяина, как-то влияет на меня: в стенах этого дома на меня накатывала меланхолия, обычно чуждая мне, даже когда я остаюсь один. Хотя по ночам в доме никого, кроме меня, не было – прислуга была приходящая, – но я и в одиночестве не скучаю, поскольку очень люблю читать. Причин этого я не знаю до сих пор, скажу лишь, что мною овладевало предчувствие неотвратимой беды и, как следствие, подавленность. Особенно явственно это ощущалось в кабинете доктора Маннеринга, хотя из всех комнат в доме он был самым светлым. Там висел портрет доктора Маннеринга в рост. Во всем кабинете только он привлекал внимание, хотя ничего исключительного в нем не было: седовласый джентльмен лет пятидесяти с приятным лицом и темными глазами. Уж не знаю почему, но от него трудно было оторвать взгляд. Лицо это буквально преследовало меня… вспоминалось то и дело.