— По-разному Берендей живет. И вот так живет. Посмотри.

Мимо новостройки пролетел, запрокинув голову, рыжий конь, запряженный в кошеву. В кошеве двое. Один отчаянно растягивал меха баяна, другой орал и свистел бичом. Издали, когда лошадь пронырнула узкую лощинку и понеслась по заснеженному косогору, это было красиво.

Касьян проводил взглядом гулеванов, тронул бороду.

— Праздник у кого-то. Весело гуляют. — Сказал то ли с завистью, то ли с осуждением.

Недалеко от сруба сутулится дощатая времянка с одним широким, чуть ли не во всю стену, окном.

— Рамы я здесь сейчас делаю, — махнул Иннокентий на времянку. — Зайдем.

Во времянке бело-желтые ровные брусочки — заготовки для рам. Пахнет стружкой, разогретой смолой, летом.

— Дай-ка я малость поработаю, — Касьян взялся за рубанок. — Да не бойся ты, не испорчу. Хочется помахать, хмель вчерашний выгнать. А потом Гришкой ты меня обрадовал.

— Ну давай, коль охота, — согласился Иннокентий. — И мне дело есть. Только не знаю, за что вперед взяться.

Касьян работал рубанком размеренно, неторопливо. Белая стружка вскипала над рубанком, как мыльная пена.

— Хорошая работа — дом строить.

— Веселая, — соглашается Иннокентий.

Поработали мужики недолго, но Иннокентий сказал «шабаш».

— Пошли ко мне. Работа никуда не убежит.

— Брат к обеду наказывал вернуться. Обидится, не приду если.

— Не хочу я тебя отпускать. Соскучился по своим. А мы так, паря: ко мне зайдем и к Семену.

Касьян для себя неожиданно, но словно думал уже об этом много, спросил:

— Так где тебе лучше живется, если о Чанинге скучаешь?

— Известно, скучаю. Кошка к одному месту привыкает, не то что человек. А там у меня ребятишки народились — выросли. Но опять же мне теперь свет электрический надо, кино надо, магазин надо. Я как-то еще там, дома, думал: почему это все для других есть, а для меня нету? И жалко мне Чанингу: во сне иногда ее вижу. Это молодым легко старые места оставлять… Жалко, а с другой стороны… У всякой вещи две стороны есть. Да не две, а больше. И каждая в свою сторону смотрит.

— Как это?

Иннокентий мохнатой рукавицей не спеша обмел с валенок стружку, повернулся к Касьяну.

— А хотя бы вот так. Вот сидишь в зимовье, мокрый, усталый, лампешка чадит, а над тобой самолеты реактивные летают. И все — издали. Хочется их поближе рассмотреть.

— Бывал же ты в городе, видел.

— Не о том я.

— Понятно, не о том, — соглашается Касьян.

— А потом судьба, она, видно, есть. И у человека, и у дома, и у всей деревни. Так и у Чанинги.

— Какая же у Чанинги судьба?

— Да нет у нее теперь никакой судьбы. Кончилась.

— Ладно тебе, — сказал Касьян, сердясь. — Судьба. Кончилась. Думаешь, ты уехал, так и наша заимка кончилась?

Кеха не обиделся.

— Да я ведь к тому, что народ и в наших краях теперь другой стал. Старикам проще было: жили в лесу, молились колесу. Сыты были — и ладно. Все и счастье. Ну как я своего старшего, Мишку, заставлю сейчас в Чанинге жить? Он и телевизоры знает, и про все другое такое. В армии — в большом городе служит. Как я его посажу с керосиновой лампой сидеть? Как без друзей-товарищей оставлю? Уйдет ведь он тогда от меня. Я боюсь, что и Беренчея теперь ему будет мало.

Последние слова Кеха сказал тихо, вроде спрашивал у него, у Касьяна, осторожно и боялся его ответа.

— Мало молодых охотников остается в тайге, — говорит Касьян, и Иннокентий понимает, что это и есть ответ.

— Ко мне зайдем. Встреча у нас все ж таки. Поговорить ведь охота. И к Семену успеем.

Касьян потянул Иннокентия за рукав:

— Мне в контору сперва надо. Насчет Гришки самому узнать. Ехать ведь мне завтра. Надо будет что-то его бабе говорить.

— Экий ты, недоверчивый, — удивился Кеха. — Сказывал же я тебе.

— Да я пушнину еще хочу сдать. Узнаю: примут ли седни.

— Это другое дело. Вместе пойдем.

Промхозовская контора стоит на пригорке, почти у самого леса. Сторонний человек, не скажи ему, так и не догадается, что это контора: маленький домишко в три окна. Да и ни к чему большой дом: главная контора промхоза в районе, а здесь приемный пункт пушнины. Правда, в этом домишке свой начальник есть — управляющий отделением.

Ни крыльца, ни сеней у конторы нет. Дверь прямо на улицу. Когда дверь открывается, в избушку врываются клубы морозного воздуха и тают около раскаленной железной печки.

В конторе было на удивление пусто. Лишь грелся у печки незнакомый, по обличью нездешний человек, да за низкой перегородкой сидела на полу пожилая тетка, собирала в связки беличьи шкурки.

— Где начальство, Надея? — спросил Иннокентий.

— Тьфу ты, — чертыхнулась тетка. — Теперь ты меня со счету сбил. И так памяти нисколько уже нет, а тут еще над ухом ревут. Откуда мне знать, где управляющий? Дома, скорее. Эвон человек его ждет. Говорю ему: иди прямо домой — стесняется.

Касьян оглядел незнакомца, прикинул: молодой еще. На худощавом бледном лице щегольские усики. Бороду бреет, только от висков узкой полоской оставляет. На ногах войлочные ботинки.

Незнакомец тоже без стеснения рассматривал охотника. Особенно долго задержал взгляд на олочах, обуви горожанам совсем не известной.

— Студент, поди? На практику охотоведом приехал? — спросил Касьян.

Парень, словно ждал вопроса, ответил с готовностью:

— Жить приехал. Вообще хочу здесь жить.

— А делать чего будешь? — у Иннокентия свой интерес. — Может, в школе хочешь работать или в клубе?

— Охотиться хочу.

Иннокентий оживился:

— Да сезон-то ведь уже кончается. Раньше бы, осенью надо к нам. Припоздал ты здорово.

— Знаю, — соглашается парень. — Только так уж получилось. Потом, собак у меня еще нет. А сейчас щенят у кого-нибудь куплю, а может, и взрослую собаку найду.

— Хорошую не продадут. Только по случаю.

— Да мне для начала хоть бы такую, которая лаяла, — рассмеялся парень.

— Значит, в охотники решил определяться? — Иннокентий подтащил к печке табуретку. — Может, у тебя для города специальности нет?

— Почему нет? — обиделся парень. — Мне уже скоро тридцать. В типографии печатником работал.

— Один ты, без семьи? — не отставал Кеха.

— Один пока. Отцу до пенсии год остался. Пойдет на пенсию — ко мне переедет. Отец у меня лес любит, рыбалку.

— Женат?

— Нет еще.