— Да как же вы в Беренчее-то оказались? — снова подступила к Касьяну Гришкина баба.

Катерине это все вроде бы без интереса, разбирается себе с покупками, но Касьяна не проведешь: видел он, как Катька Гришкину бабу в бок подталкивала. Касьян ухмылку в бороду спрятал.

— Приболел твой мужик маленько, вот мы и решили крюк сделать. Да ты не пугайся, — сказал Касьян, увидев, как у бабы округлились глаза. — А управляющий наш и сказал Григорию, дескать, поезжай в район, отвезешь там бумаги какие-то и за попутьем врачам покажешься.

Касьян вранья не любит, но тут куда денешься: плачь да ври. Бабы — народ дурной, скажи им правду про Гришку, еще крик поднимут, а женка его так и спать перестанет.

И еще: надо бы сказать людям, что уехать он решил и им того советует, но не повернется язык вот так сразу сказать такое. Касьян мужик решительный, а эти слова отложил до подходящего случая.

За окнами послышались шаги. Не иначе как идут мужики Касьяна проведать, расспросить, как промысел был, выпить на возвращение.

Чанинга — деревня без дорог. Только слабые троны вьются вокруг деревни, да и то до первого ветра — враз снегом заметет. И тогда педелями вокруг деревни — нетронутый белый снег. Ти-и-хо живет Чанинга, так же тихо, как падает в теплое безветрие снег с низкого неба. Поэтому возвращение охотника с промысла — событие большое. Для всей деревни. Тут уж соседи дома не усидят. Касьян это знает. Вот и еще одни шаги к дому скрипят.

В доме пекут хлеб. Квашня с тестом из новой муки, поставленная с вечера, ко времени не укисла, и теперь — зимнее солнце давно над деревьями — Катерина все еще возится у широкого зева русской печи.

Чанингским печам завидует всякий, кто вольно или невольно попадает в эти места. И завидует, если понимает толк. Даже в Беренчее во многих новых домах стоят железные печки: кирпича из города в такую даль не навозишься.

— Выстроят дом — и хочешь не хочешь, железную печь ставь. Пока топится — жарко, хоть до исподнего раздевайся, а прогорели дрова — холод сквозь стены лезет.

А в Чанинге печи — из битой глины. Били их в давние неторопливые времена дюжие мужики, били до пота, до ломоты в спине. Но зато печи получились добрые. Навек. Сгорит, бывало, дом, а печь стоит целехонькая. Расчищали пожарище и новый дом ставили вокруг печки.

Стряпать хлеб — работа жаркая. Катерина, пока сажала да вынимала хлебы, притомилась. Опустилась на лавку, поправила выбившиеся из-под платка волосы, огладила располневший живот. Посмотрела в сторону широкой деревянной кровати.

— Проснулся уже? Снилось чего?

— Ничего не снилось, — с хрустом потянулся Касьян.

Любит Касьян, когда в доме пекут хлеб. Добрый он в такой момент, распаренный. Катерина его тогда хоть ругай — только улыбаться будет.

Касьян в первые дни по возвращении из тайги отдых дает себе, рано с кровати не поднимается, спит, пока спится. А проснется — тоже вставать не спешит. Потихоньку, лениво вспоминает, что было, думает о том, что будет. Да и вообще, какие бы мысли в голову ни пришли, Касьян их не гонит; мысли сами по себе, а Касьян сам по себе: будто листает он давно знакомую, но уже немного забытую книгу.

Вдоль стен, на широких лавках, лежат круглые, исходящие сытым теплом караваи. Их много, этих караваев, с хрусткой, желто-коричневой корочкой. Печь хлебы Катерина умеет. Легкая у нее рука и нрав веселый. И получается хлеб сытный и легкий. А вот у Затесихи, чей дом напротив стоит, доброго хлеба не съешь. Нрав у Затесихи такой, что в прежнее время ходить бы ей в деревенских колдуньях. Да и сейчас, когда в каком дворе у коровы молоко пропадет или поросенок ненароком сдохнет, бабы на Затесихин дом с неудовольствием посматривают. Раньше-то вот, говорят, какие колдуны да ведьмы всякие были. К примеру, ударит себя в руку или ногу ножом, всенародно ударит, кровь начинает хлестать, а рукой проведет, закроет рану и, пока курильщик трубку курит, — нет крови и раны нет. Будто и не было. Даже царапины нет. Понятное дело: глаза отводил или, как теперь говорят, — гипноз. А теперь, как появилось радио да самолеты стали над тайгой летать, знахари повывелись: веры им стало меньше. Заодно повывелись и те, кто травы всякие знал и ими людей от всяких болезней пользовал.

Как-то ночевала в Чанинге маленькая экспедиция, объясняли люди из той экспедиции, что травы целебные ищут. И ругались, что забывают в народе про эти травы. А кто и знает, так таится или только своих людей ими пользует.

— Муку ты нынче хорошую привез, не то что прошлый раз. — Катерине хочется с мужем поговорить.

— Какая была, ту и взял, — лениво отвечает Касьян, но ему приятно, что Катерина хвалит купленную им муку.

— Хорошей только надолго не хватит. Быстро съедим.

— У Семена я еще куль оставил. Поедет скоро сюда за рыбой да погостить — захватит.

— Семен приедет? А что ж ты молчал, не сказывал?

— Говорил я вроде, — вспоминает Касьян.

— Ничего ты мне не говорил.

— Не успел, значит.

Катерине снова к печи надо, а у Касьяна мысли уже по другому руслу текут.

В прошлую зиму добыл Касьян на промысле не то чтобы очень уж хорошо, но на удачу грех жаловаться: двадцать три соболя и восемь десятков белок. Много вроде. Да так оно и есть — много. Соболишки вкруговую по сорок рублей отошли. На старые деньги считать, так получил Касьян за пушнину почти десять тысяч. Ну, а если на год эти деньги разбросать — так на месяц не так уж густо получится. По девяносто рублей не натягивается. Вот и живи не тужи. Из этих же денег припас покупай, собак корми и сам кормись. Одежонку справлять — опять деньги выкладывай. В городе ли, в леспромхозе ли — народ не в пример охотникам денежней живет.

Нынче Касьян не меньше прошлогоднего добыл. Если бы не Гришкина болезнь — еще недельку можно было бы попромышлять. Но денег нынче в доме побольше будет: пушнину стали принимать по новой цене. Белку так совсем хорошо наценили. На соболишек, правда, не набросили, но зато штук пять соболей у Касьяна черненьких, наособицу дорогих.

— Вставать, что ли? — вслух подумал Касьян. — Как, Катя?

— Мне хоть до вечера лежи.

— Не-е, видно, встану.

Касьян босиком протопал по широким половицам, сел к окну, где на подоконнике обычно стояла банка с махоркой, свернул самокрутку. Из этого окна и двор видно, и заимка как на ладони, маленькая, придавленная снегом. От пяти домов сбегаются у речки узкие тропинки. Все видно: кто куда пошел, где что делается.

Кругом, куда ни посмотри, чернеет тайга. Еще вчера она была белая, а теперь черная. Ночью, не переставая, ревел северный ветер, качал деревья, сбивал снег.

Из-под навеса вылезли, потягиваясь, собаки. Они широко раскрывают красные пасти, встряхивают заиндевелыми шубами, вопросительно смотрят в окно.

«Мороз. Солнце-то в рукавичках», — подумал Касьян, увидев около солнца два желтых полудужья. Воздух, пропитанный светом, льдисто искрит, будто загораются крошечные морозные огоньки и тут же гаснут, чтобы сразу же загореться и снова погаснуть.