Марко сплюнул и выругался. Затем, пожимая плечами, повернулся ко мне.

– Я обещал вашему брату, что к трем мы уже выйдем в море, – сказал он. – Обещал, когда он звонил мне рано утром. Потом вас, кажется, было никак не найти. И вот теперь неполадки с мотором. Дай Бог, хоть к пяти управиться. – Он встал и указал рукой на канал, где стояли суда. – Видите синее судно с желтой мачтой и собачьей конурой посредине? Это наш "Гарибальди". Мы с Франко заберем ваш саквояж и пальто, а вы можете подойти эдак через час. Годится или хотите пойти с нами?

– Нет, – сказал я, – нет, я посижу здесь и допью пиво.

Они пошли вдоль канала, а я остался сидеть перед кафе, глядя им вслед, пока они не поднялись на борт. Мое жилище на ближайшие несколько дней представлялось мне далеко не завидным. Марко был прав, говоря, что я не похож на брата. Я был сезонным путешественником по суше, а не по воде. Как групповод я уронил себя в глазах туристов, когда на Неаполитанском заливе со мной приключилась морская болезнь. Ровная масленистая гладь Адриатики вызывала во мне не меньшее отвращение.

Сидя за столиком и допивая пиво, я размышлял над тем, закончилось ли собрание на виа деи Соньи. Через несколько минут я встал и бесцельно побрел вдоль канала, но вместо того, чтобы направиться к судну, свернул налево и медленно пошел к пляжу. Солнцепоклонники уже разделись и лежали, подставив небу обнаженные торсы. Дети с криком плескались в воде. Длинными рядами тянулись свежевыкрашенные и еще не высохшие от краски тенты, и выстроившиеся перед ними оранжевые и ярко-красные зонты блестели в лучах сияющего солнца.

Уныние сжимало мне сердце. Я никак не мог стряхнуть его.

К морю, с трудом переставляя ноги по песку, шла группа детей в серой форме и с коротко подстриженными волосами. Ее сопровождала монахиня. Дети с возбужденными от удивления лицами показали руками на море и подбежали к монахине, умоляя разрешить им снять обувь. Она разрешила, ласково глядя на них сквозь очки в золотой оправе.

– Спокойно, дети, спокойно, – сказала она и наклонилась подобрать их ботинки.

Почувствовав свободу, дети бросились к морю.

– Как же они счастливы, – сказал я.

– Это их первая поездка на море, – объяснила монахиня. – Они все из приюта. На Пасху мы открываем здесь, в Фано, для них лагерь. Еще один есть в Анконе.

Дети, по колено в воде, кричали и плескались.

– Не следовало бы им этого позволять, – сказала монахиня, – но что здесь такого, спрашиваю я себя. В их жизни так мало радости.

Один маленький мальчик ушиб палец на ноге и, горько плача, бежал по пляжу к моей собеседнице. Она обняла его, приласкала, затем извлекла из просторной рясы пластырь и, заклеив ребенку палец, отослала его к остальным.

– Эту часть своей работы я люблю больше всего, – сказала монахиня, – – привозить детей на море. Ее выполняют по очереди сестры из разных организаций. Мне не приходится далеко ездить. Я из Руффано.

Мир так мал. Я вспомнил унылое здание рядом с роскошным отелем "Панорама".

– Приют для подкидышей, – сказал я. – Знаю. Я тоже из Руффано, но давно там не живу. В приют я ни разу не заходил.

– Зданию нужен ремонт, – сказала она, – и нам, видимо, придется переезжать. Поговаривают, будто для нас строится новое помещение в Анконе, где умер наш бывший управляющий.

Мы вместе наблюдали, как дети плещутся в море.

– Все они сироты? – спросил я, думая о Чезаре.

– Да, все, – ответила монахиня. – Либо лишились родителей, либо были подкинуты на ступени приюта через несколько часов после рождения. Иногда мать слишком слаба, чтобы далеко уйти, мы ее находим и ухаживаем за ней и младенцем. Потом она отправляется на работу и оставляет ребенка у нас.

Иногда, но очень редко, нам удается найти дом, где принимают обоих. – Она подняла руку и помахала детям, чтобы они не заходили слишком далеко. – Это самый счастливый выход, – сказала она, – как для матери, так и для ребенка. Но нынче не так уж много людей, готовых приютить найденыша. Изредка к нам обращаются молодые пары, которые потеряли первенца при родах и хотят срочно найти ему замену, чтобы воспитать как своего собственного ребенка. – Она посмотрела на меня и улыбнулась. – Но в таких случаях необходимо полное доверие между приемными родителями и управляющим приюта. Передача ребенка должна храниться в тайне. Так лучше для всех.

– Да, – сказал я. – Наверное.

Из вместительного кармана юбки монахиня вынула свисток и два раза свистнула. Дети повернули головы, посмотрели на нее, затем выбрались из воды и, отряхиваясь, как щенята, побежали к ней.

– Вот видите, – сказала она, улыбаясь, – они у меня вышколены.

Я посмотрел на часы. Меня тоже вышколили. Было около четырех. Пожалуй, пора отправляться на борт "Гарибальди".

– Если вы тоже из Руффано, – сказала монахиня, – вам стоит зайти и посмотреть на детей. Не на этих, конечно, а на тех, за которыми я присматриваю в приюте.

– Благодарю вас. Я, возможно, зайду, – вежливо солгал я и, скорее из любезности, чем из любопытства, спросил:

– Раз в Анконе решили построить для вас новое здание, вы тоже туда переедете?

– О да, – ответила монахиня, – в детях вся моя жизнь. Лет пятьдесят назад я сама была подкидышем.

Я почувствовал что-то похожее на жалость. Это простое, довольное лицо не знало другого существования, другого мира. Ее и сотни таких, как она, подбросили к чужому порогу, где они обрели милость и спасение.

– В Руффано? – спросил я.

– Да, – сказала она, – но нам было труднее. Строгие правила, спартанская жизнь. Никаких каникул на море, при всей доброте нашего управляющего Луиджи Спека.

Дети уже прибежали, и монахиня, выстроив их полукругом, достала из сумки яблоки и апельсины.

– Луиджи Спека? – повторил я.

– Да, – ответила она, – но он давно умер, в двадцать девятом. Он похоронен в Анконе, я вам говорила.

Я поблагодарил ее и простился. За что поблагодарил, я и сам не знал.

Возможно, за то, что Бог дал мне прозреть. Возможно, солнечный луч, что упал на мое лицо, когда я, повернув на запад, шел по пляжу, был подобен удару, ослепившему Савла на дороге в Дамаск. Внезапно я постиг. Внезапно я понял.

Письмо моего отца и двойная запись о крещении уже не были для меня загадкой.

Альдо – найденыш. Их старший сын умер, Луиджи Спека дал им Альдо. В ноябре Марта раскрыла то, что почти сорок лет хранилось в тайне. Альдо, гордый своим происхождением, гордый своим наследием, гордый всем, что было так дорого его сердцу, узнал правду и последние пять месяцев таил ее про себя.

Это самого Альдо раздели донага и подвергли оскорблениям, Альдо потерял лицо – не для друзей, которые ничего не знали, а в своих собственных глазах.