Я не хотела казаться несговорчивой, поскольку эта проблема нуждалась в немедленном решении, и согласилась с тем, что передача расследования в руки руандийских властей теоретически возможна. В конце концов, руандийские власти и Международный трибунал по Руанде имели равную юрисдикцию по преступлениям, совершенным в 1994 году. Но, как я полагала, имелись веские основания подозревать, что Руанда не проведет подобное расследование беспристрастно. Я выступила с встречным предложением. Если правительство Руанды конкретными действиями докажет мне, что хочет и может проводить подобные расследования и процессы, я, в принципе, могу поддержать идею соглашения, по которому Международный трибунал продолжит следствие только в том случае, если руандийские власти не смогут адекватно провести эти расследования и процессы.

Соединенные Штаты хотели заключить соглашение столь страстно, что никто не возражал даже против того, что во время перерыва после особенно интенсивного обсуждения я закурила сигарету. Руандийцы были уверены в том, что Проспер провел со мной подготовительную работу. Но это было не так: он просто представил проблему так, словно у нас с ним имелось предварительное соглашение. Я должна была согласиться передать расследование обвинений против РПФ правительству Руанды, а правительство должно сделать что-нибудь, чтобы доказать свою готовность вести следствие и выдвигать обвинение против собственных офицеров. В ходе переговоров Проспер достал листок бумаги с черновым «соглашением» и хотел, чтобы я его подписала. Я вежливо отказалась и продолжала настаивать на том, что Руанда должна сначала продемонстрировать свою добрую волю и готовность к действию. Без этого я буду продолжать считать, что Руанда не способна провести подобное расследование и выдвинуть обвинение против членов РПФ. В такой обстановке я не могу передавать какие-либо доказательства, которые могут повредить нашим свидетелям и информаторам. Встреча завершилась без подписания каких-либо документов.

В тот же день Проспер усилил давление. Через час после встречи с руандийцами я прибыла на обед в резиденцию посла Швейцарии в Вашингтоне. Проспер тоже был приглашен. Но он пробыл там недолго, нашел меня в саду и отозвал в сторону. Мы с ним практически одного роста и смотрели друг другу прямо в глаза. Никакого белого вина. Никаких бутербродов.

«Я хочу вам сообщить, — сказал Проспер, — что некоторые государства считают, что [Международному трибуналу по Руанде] нужен собственный прокурор. Ваше назначение не будет подтверждено. И в [трибунале по Югославии] вы будете работать только два года». Мой мандат в обоих трибуналах истекал в сентябре 2003 года, всего через четыре месяца. Я ожидала продления мандата еще на четыре года. Проспер упомянул Великобританию и был достаточно осторожен, чтобы не говорить о том, что в состав тех самых «некоторых государств» входят и Соединенные Штаты. Впрочем, было абсолютно ясно, что посол США по особым поручениям по военным преступлениям вполне согласен с точкой зрения британцев. Итак, к шантажу прибегли не одни руандийцы. Премьер-министр Зоран Джинджич недавно был убит в Белграде. Я только что отказалась отозвать обвинения в адрес ряда сербских генералов. Теперь же я отказывалась передать следствие по преступлениям, совершенным членами Руандийского патриотического фронта тутси, в руки правительства Руанды. Все эти действия в той или иной мере нарушали сложившийся политический статус-кво, который дипломаты стремились сохранить любой ценой.

Когда Проспер попытался объяснить мне, что назначение нового прокурора повысит «эффективность» работы трибунала по Руанде, я с трудом держала себя в руках. Ведь это я вела долгую борьбу с бюрократией ООН, чтобы избавить прокурорскую службу от лишней работы. Именно я пригласила руководить следствием Лорана Вальпена, после чего «эффективность» действительно повысилась. «Как это возможно? — спросила я. — Не могу поверить… Это абсолютно невозможно». Через несколько минут Проспер удалился, направившись на какое-то другое мероприятие.

20 мая я получила факс на официальном бланке Госдепартамента. Проспер прислал мне на подпись еще один вариант проекта соглашения. В документе говорилось, что правительство Руанды предоставит трибуналу информацию о работе военной прокуратуры по нарушениям международного гуманитарного права, совершенным руандийскими военными в 1994 году. Прокурорская же служба трибунала должна предоставить правительству Руанды список мест, где в 1994 году членами РПФ могли быть совершены массовые убийства, а также все доказательства, связанные с этими преступлениями. В первую очередь эти дела должно рассматривать правительство Руанды. Прокурорская служба должна иметь возможность следить за ходом процессов, начатых правительством Руанды. Если же правительство решит не возбуждать дела, прокурорская служба может продолжить расследование. Суть проекта заключалась в следующем: «[Прокурорская служба] не будет выдвигать обвинение или иным образом представлять дело в [Трибунале], если не доказано, что следствие или обвинение, проводимые [правительством Руанды], исполняются с нарушениями». Эта фраза была немыслимо уклончивой. Кто и как должен доказать наличие нарушений? По каким критериям они будут определяться? Я полагала, что этой фразой американцы давали Руанде право закрыть специальное расследование и препятствовать любым попыткам трибунала доказать свой примат и независимость.

Я вылетела в Арушу чтобы обсудить план Проспера с сотрудниками прокурорской службы. По телефону я сообщила об этом в департамент правовых вопросов ООН, чтобы проинформировать о сложившейся ситуации генерального секретаря Кофи Аннана. Нью-Йорк поддержал нашу позицию. Из офиса трибунала в Аруше я направила Просперу факс, в котором с сожалением сообщала о том, что новый проект плана неточно отражает суть нашей дискуссии в Вашингтоне или просто не учитывает всего, что было сказано мной и моим заместителем. Я отказалась идти на уступки. У меня не было никаких оснований верить тому, что Руанда может и хочет проводить реальное расследование и выдвигать обвинения. Я сообщила послу Просперу, что буду продолжать настаивать на примате трибунала, на что имею полное право.

Мое решение привело Проспера в ярость. Он позвонил моему политическому советнику по Руанде, Сесиль Аптель, и высказал свою точку зрения в весьма нелицеприятных выражениях. Он буквально кричал. Когда трубку взяла я, Проспер перешел на дипломатический тон, но содержание его слов не изменилось. После этого от французских дипломатов мы узнали о том, что Соединенные Штаты начали кампанию против моего повторного назначения в трибунал по Руанде, и о том, что мой мандат в трибунале по Югославии будет продлен только на один или два года. Уважающий себя прокурор не может терпеть подобного отношения: столь короткий мандат превращает его в собаку на коротком поводке.

Последнюю неделю июня 2003 года я провела в Париже. После беседы с президентом Шираком я встретилась с Жаном-Луи Брюгьером. Наша встреча проходила в том же кабинете, куда пятью годами раньше доставили для допроса Карлоса «Шакала». Брюгьер принял меня в личной комнате при своем кабинете. Множество полок были заставлены сотнями папок с документами. «Voila, — сказал он. — Поговорим о расследовании». Глядя на ряды папок и ящиков с картотеками, я вспомнила, что Брюгьер тоже направлял руандийскому правительству просьбу о содействии, и, конечно, не получил из Кигали никакого ответа. Я даже спросила президента Кагаме, почему Руанда отказывается сотрудничать со следствием. Испытывая явную неловкость, Кагаме ответил: «Скажите судье Брюгьеру, чтобы он приезжал в Кигали за содействием». Я передала это приглашение Брюгьеру и, не подумав, добавила, что поездка в Кигали действительно может способствовать расследованию катастрофы французского самолета.