Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда сцена перед моими глазами снова обрела четкость, я увидел, как Кронос подхватывает свой меч. Титан тут же взревел от боли и выронил оружие. Руки его почернели и дымились. Огонь в очаге полыхал вовсю, словно коса Кроноса усиливала жар. Я увидел образ Гестии — она мелькала среди языков пламени, мрачно и неодобрительно поглядывая на Кроноса.
Лука повернулся и упал, прижимая к груди обгоревшие руки.
— Пожалуйста, Перси…
Я с трудом поднялся на ноги и подошел к нему, держа нож в руке. Я должен был убить его.
Лука, казалось, знал, о чем я думаю. Он облизнул губы.
— Ты не сможешь… не сможешь сделать это сам. Он вырвется из-под моего контроля. Он защитит себя. Только моей рукой. Я знаю, в какое место. Я могу… могу удержать его в повиновении.
Он теперь отчетливо светился, его кожа начинала дымиться.
Я поднял нож, готовясь нанести удар, потом оглянулся на Аннабет, на Гроувера, который сидел рядом с ней, придерживая ее голову руками. И наконец я понял, что она пыталась мне объяснить.
«Ты не тот герой, — сказала мне Рейчел сегодня. — Это повлияет на то, что ты будешь делать».
— Пожалуйста, — простонал Лука. — Времени нет.
Если Кронос обретет свою истинную форму, остановить его будет невозможно. Тифон рядом с ним покажется игрушечным бычком.
У меня в голове звучала строка пророчества: «Душу героя возьмет клинок окаянный». Весь мир перевернулся вверх тормашками, и я отдал нож Луке.
— Перси? Ты что? — резанул по ушам крик Гроувера.
Спятил. Сошел с ума. Съехал с катушек. Очень даже может быть.
Но я смотрел, как Лука ухватился за рукоятку.
Я стоял перед ним безоружный.
Он расстегнул ремень на своих доспехах, обнажив кусочек кожи под левой подмышкой — место, которое было бы очень трудно поразить. С видимым усилием он ударил себя ножом.
Клинок вошел неглубоко, но Лука взвыл. Его глаза засияли, как лава. Тронный зал сотрясся. Аура энергии окружила Луку, становясь все ярче и ярче. Я закрыл глаза и ощутил такую мощь рядом с собой, будто ядерный взрыв опалил мою кожу, покрыв трещинами мои губы.
Потом надолго воцарилась тишина.
Когда я открыл глаза, Лука лежал, распростершись у очага. На полу вокруг него виднелся почерневший круг пепла. Коса Кроноса расплавилась и превратилась в жидкий металл, ручейки его текли между углей в очаге, который теперь разгорелся, как кузнечный горн.
Левый бок Луки заливала кровь, глаза оставались открытыми — голубые глаза, какими они были прежде. Из его груди вырывались хрипы.
— Хороший… клинок, — просипел он.
Я опустился рядом с ним на колени. Подошла, прихрамывая, Аннабет — Гроувер поддерживал ее. В глаза обоих стояли слезы.
Лука смотрел на Аннабет.
— Ты знала. Я чуть не убил тебя, но ты знала…
— Ш-ш-ш. — Голос ее дрожал. — В конечном счете ты оказался героем. Тебе открыт путь в Элизиум.
Он слабо покачал головой.
— Я думаю… возрождение. Три попытки. Острова Избранных.
Аннабет шмыгнула носом.
— Ты всегда ставил перед собой самые трудные задачи.
Он поднял обугленную руку, и Аннабет прикоснулась к его пальцам.
— Ты… — Лука закашлялся, и на его губах появилась кровь. — Ты любила меня?
Аннабет отерла слезы.
— Было время, когда я думала… так вот, я думала…
Она посмотрела на меня, словно радуясь тому, что я все еще здесь.
Я понял, что делаю то же самое. Мир вокруг рушился, а мне было важно только то, что она жива.
— Ты был мне как брат, Лука, — тихо сказала Аннабет. — Но я не любила тебя.
Он кивнул, словно такого ответа и ожидал, потом сморщился от боли.
— Мы можем достать амброзию, — сказал Гроувер. — Мы можем…
— Гроувер… — Лука хватал ртом воздух, пытаясь дышать ровно. — Ты самый храбрый сатир, каких я только видел. Не надо. Исцеления нет… — Он зашелся кашлем.
Потом он ухватился за мой рукав, и я почувствовал жар его кожи — она словно горела.
— Эфан… Я… Все невостребованные… Не допусти… Не допусти, чтобы это случилось еще раз.
В глазах его была злость, но они смотрели умоляюще.
— Не допущу, — сказал я. — Обещаю тебе.
Лука кивнул, и его рука ослабла.
Несколько минут спустя появились боги при своих полных боевых регалиях, грохоча, они ворвались в тронный зал, полагая, что их ждет схватка.
Но они нашли только Аннабет, Гроувера и меня. Мы стояли над телом погибшего полукровки в слабом теплом свете очага.
— Перси, — позвал меня отец, в голосе его слышалось благоговение. — Что… что все это значит?
Я повернулся к олимпийцам.
— Нам нужен саван, — сказал я срывающимся голосом. — Саван для сына Гермеса.
Тело Луки забирали три парки собственной персоной.
Я сто лет не видел этих старушек — с тех пор, как они на моих глазах у придорожного фруктового ларька перерезали нить жизни. Мне тогда было двенадцать. Тогда они напугали меня, напугали и теперь — три жуткие старушенции с мешочками, набитыми пряжей и спицами.
Одна из них посмотрела на меня, и, хотя не произнесла ни слова, моя жизнь в буквальном смысле промелькнула передо мной за одно мгновение. Вдруг мне стало двадцать, потом я оказался мужчиной средних лет и наконец — дряхлым стариком. Силы покинули меня, и я увидел собственное надгробие, разверстую могилу, опускающийся в нее гроб. И все это меньше чем за секунду.
«Дело сделано», — сказала она.
Парка подняла отрезок синей пряжи, и я сразу понял, что это та же самая пряжа, которую я видел четыре года назад, когда она перерезала ее на моих глазах. Я тогда решил, что это моя жизнь, но теперь понял, что Луки. Они тогда показывали мне жизнь, которую придется принести в жертву, чтобы все шло своим чередом.
Они подняли тело Луки, которое теперь было завернуто в бело-зеленый саван, и понесли его из тронного зала.
— Постойте, — сказал Гермес.
Бог глашатаев был одет в классический белый древнегреческий гиматий, сандалии и шлем. Крылышки шлема Гермеса трепыхались, когда бог двигался. Вокруг его жезла, шепча: «Бедный, бедный Лука», вились змеи Джордж и Марта.
Я подумал о Мей Кастеллан — вот сидит она в одиночестве у себя на кухне, готовит печенье и делает сэндвичи для сына, который никогда не вернется.
Гермес откинул саван с лица Луки и поцеловал его в лоб, потом пробормотал какие-то слова на древнегреческом — последнее благословение.