Однажды, когда ночной ветер бился в дверь с такой силой, что подпирающий ее кол изгибался дугой, и все рабы, кроме Гюды, спали, в избу заглянул старый знахарь. Привычно скинул припорошенную первым снегом шубу, потер ладони, присел на корточки у очага. Княжна пододвинулась, уступая старику местечко поближе к огню. Признательно взглянув на нее, знахарь улыбнулся, сказал, склоняясь ближе к ее уху, так, чтоб никто не услышал:

– Негоже тебе лишать ребенка тепла.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Гюда.

Знахарь был из саамов, сухой, тонкокостный, маленький, с редкой бороденкой и длинными седыми тонкими волосами, постоянно закрывающими его узкое лицо. Гюда знала, что глаза у знахаря голубые, зовут его Финн и он почти ни с кем в хереде не разговаривает. Узнать о ее беременности старик никак не мог.

– Хвити[176]мне сказала, – старик погрел руки над слабым огнем, оглядел спящих рабов, покачал головой. – Хвити многое чувствует. Она умная. И она права – когда Хаки умрет, умрут и его люди.

Не понимая, о ком он говорит, Гюда пожала плечами:

– Я не собираюсь умирать.

– Никто не собирается. Но хвити знает длину его жизненной нити, она говорит на языке Норн. Первой с ней разговаривала Урд. Это случилось еще в Гарде, когда она встретила ведьму, желавшую взять душу ребенка. Она сама рассказывала об этом. Затем здесь, когда умер Белоголовый, она разговаривала с Верданди. Верданди научила ее терпению. А в усадьбе, у постели херсира, она говорит со Скульд…

Половину сказанного старым финном Гюда уразумела. Она хорошо знала имена Норн: Урд – Судьба, Верданди – Становление, и Скульд – Долг. Но кто такая хвити, для Гюды оставалось загадкой. Хотя знахарь был так стар, что мог просто болтать всякую чепуху, как болтают многие старики, разговаривая сами с собою…

Какое-то время они молчали, плотно прижавшись друг к другу плечами и слушая потрескивание поленьев и дыхание спящих рабов.

Рагнхильд, спавшая обычно поближе к очагу, на сей раз улеглась довольно далеко, зарылась под мохнатую козью шкуру. Ее волосы разметались вокруг головы, несколько мягких прядей упали на пол. Часто, особенно когда его здоровье улучшалось, Хаки делил с Рагнхильд свое ложе. Похоже, красивая дочка Сигурда зацепила его за душу, время от времени Хаки даже обещал справить свадьбу и назвать ее своей женой. Это было неудивительно – Берсерк понимал, что рано или поздно люди Сигурда – ярлы, приносившие Оленю присягу верности, и бонды, платившие дань, – соберутся на тинг, где Хаки объявят ниддингом. Убийства конунга ему не простят. И новый конунг будет настаивать на его поимке и казни так же рьяно, или даже еще рьянее, чем прочие. Ни один правитель не пожелает, чтоб человек, подобным образом убивающий конунгов, оставался жив.

Смерть Тюррни тоже не останется безнаказанной, особенно если в дело вмешаются ее родичи из Йотланда и Датской земли. Женившись на Рагнхильд, Хаки воздвигал незримый щит меж собой и тингом[177]. Беря в жены единственную дочь убитого им конунга, он искупал часть вины, и судить его становилось куда сложнее. А на небольшом пиру, в одно из просветлений, он посадил к себе на колено Гутхорма – брата Рагнхильд, – тем самым признав его своим сыном. И это тоже искупало его вину.

Став приемным отцом Гутхорма и мужем Рагнхильд, Берсерк мог творить на земле Сигурда что угодно, ибо эти земли отходили под его власть. Вернее, они могли бы отойти, если бы он успел жениться на Рагнхильд. Но он не успевал. Стоило наладить пиршественный стол и собрать гостей, большинством из которых были его воины, как Хаки становилось хуже, и он запирался в своей избе вместе с Айшей, Финном и Гутхормом, оставляя мальчишку при себе, то ли заложником, то ли гостем. А Рагнхильд вновь перебиралась в рабскую избу.

Гюда редко видела Гутхорма – обычно бледного, молчаливого, совсем не похожего на того мальчишку, которого она знала как сына Сигурда. За эти месяцы мальчик вытянулся, похудел и повзрослел, светлые волосы он теперь заплетал по бокам в косички, а в ясных голубых глазах появилась тихая грусть. Гюда жалела его, но не подходила к нему. Да и что она могла бы ему сказать? Что ей жаль? Что ее брат… Хотя Гут-хорм ведь знал, что случилось с ее братом, когда-то он даже завидовал участи Остюга…

– Кого ты называешь хвити? – отвлекаясь от собственных невеселых дум, спросила Гюда. Она знала – «хвити» по-словенски означает «белая».

Старик хихикнул, поправил волосы, хитро прищурился:

– Белую женщину. Ту, которая ищет.

Ночь была длинной и ветреной, спать не хотелось. Гюде казалось, что старик не против поболтать. В усадьбе шептались, будто старый раб знает множество интересных историй и будто он живет на свете так долго, что даже видел инеистых великанов[178]. Оставалось только разговорить его.

Гюда поднялась, на цыпочках, чтоб никого не разбудить, прокралась к полакам в углу, сняла плотно заткнутый деревяшкой кувшин с пряным медом. Зубами вырвала крышку из узкого горлышка, плеснула немного янтарного пойла в глиняную плошку, поднесла старику. Отказываться Финн не стал – обхватил плошку за круглые края, одним махом опрокинул ее содержимое в беззубый рот. Поставил плошку на землю у своих ног, утер губы:

– Храни тебя Хлин, девочка. Тебя и твоего сына. «Значит, у меня будет сын», – мельком отметила Гюда, присела около старика.

– Люди говорили, что Хлин уже хранит меня.

– Почему? – удивился Финн.

Наверное, Гюда давно ждала подобного вопроса. И неважно, кто бы его задал, просто все накопившееся просилось наружу, хотелось выговориться хоть кому-нибудь. Помешивая едва тлеющие уголья и оглядываясь на посапывающих во сне рабов, она рассказала старику об Альдоге, об Орме, о скале, о том, как она оказалась в усадьбе Сигурда, как обнаружила, что ждет ребенка, как на усадьбу напал Хаки и даже о том, что видела в амбаре Айшу и слышала, как она поет…

Лучшего слушателя трудно было бы пожелать – Финн ни разу не перебил княжну, причмокивая губами то сочувственно, то огорченно, то восхищенно. Упоминание об Айше заставило его издать невнятный возглас. Гюда осеклась. Вдруг стало стыдно и страшно. Вывалив из души все накопленное, она будто оголила себя и осталась пред незнакомым стариком совсем нагая, кутаясь лишь в слабый дымок очага.

– Хвити может унять ярость берсерка, – не замечая ее стыда, сказал старик. Пояснил: – Та, которую ты зовешь Айша, в моей земле зовется хвити, Белая женщина. Ты видела – какая у нее кожа? У обычной женщины не бывает такой кожи. Ни у одного человека не может быть такой кожи. А ее глаза? У нее в глазах – темнота. Ничего нет, только тьма. Я боюсь ее глаз. Я не ведаю сказов Гарды, но в Саами я знавал много легенд. Иногда мне их рассказывали старые люди, иногда мудрые женщины…