В этом он был действительно прав. Мысль о выборе ни на секунду не пришла в голову Бориса. Но думал он сейчас не о своем слабосильном шурине, не о Нагих, которые плотной толпой стояли, держа впереди себя, точно знамя, младенца Димитрия, и даже не о той нешуточной борьбе, которая не сегодня-завтра разгорится в царских палатах. Обо всем этом он задумается чуточку позже, а сейчас его мысли занимало совсем иное, и он шел, гадая, откуда мог появиться на шее Иоанна багровый отпечаток пятерни, словно его и впрямь кто душил.

А волновало его это по самой что ни на есть простой причине — коли гадалка так точно предсказала день смерти Иоанна, так, может, она и не солгала в другом, заявив в первую же встречу, что быть Борису Федоровичу царем, потому она, Лушка, ему и поклонилась. Вот только срок не назвала — замялась. Сказала лишь, что тайну эту откроет лишь тогда, когда он ее выпустит в указанном ею месте, потому что в тереме у Годунова ей кое-чего не хватает, чтобы провести свою ворожбу.

И еще Годунов сейчас радовался тому, что лекарь Ванька Эйлоф находился недалеко, на их призыв откликнулся почти мгновенно и прибежал, когда государь был еще жив. Промедли он совсем немного, и отпечаток пятерни был бы верным свидетельством того, что это они с Богданом задавили покойного. Попробуй тогда оправдаться — никто ж не поверит.

«Хотя все равно может сказануть лишнего. Тут-то навряд ли — сразу язык отрежут, а если выедет… — озабоченно подумал он. — Надо себе помету сделать, чтоб ни под каким видом не выпускать из Руси, а коль будет настаивать, то отпустить, но оставить в залог сына».

Рясск держался вот уже третьи сутки. За помощью послали, но когда она подойдет — не знал никто. Оборону приходилось держать самим, поставив на стены всех имеющихся людишек. Ногайцы били из своих луков метко, потому из заборол старались не высовываться и ответной стрельбы почти не было — все ждали штурма. Сколько удастся продержаться — не знали, да и старались вообще об этом не думать. Уверены были лишь в одном — не поспеет подмога, и град рухнет. Не с их силами отбивать набеги степняков. Сдержать стремительно нахлынувшую вражескую лаву на несколько дней — одно, а вот отбиться от нее самостоятельно…

«Хорошо, что всю прошлую седмицу дожди вливали», — вздохнул воевода Мураш, которого поставили сюда всего три года назад, после того как прежние, Ляпуновы, перебрались в Переяславль-Рязанский.

Мураш вновь с тоской покосился на север. Где-то там, далеко-далеко, в сотне верст стоял стольный град всех рязанских земель, откуда ожидали полков. Но на горизонте было пусто.

«Ныне, ежели пойдут, — размышлял он, сидя в своей избе и жадно доскребая ложкой остатки щей прямо из чугунка, — то еще отобьемся, а вот завтра…»

По всему выходило, что коль из Переяславля не поспешат, то русские полки застанут тут одни головешки. Он вздохнул, с завистью покосился на постель, на которой неплохо было бы поваляться после обеда часок-другой, как и положено православному люду, и тут же сердито двинулся прочь. О каком сне можно говорить, когда он и поел-то впервые за последние сутки, да и то лишь потому, что надо — скоро грядет штурм, и тогда будет не до еды. Однако на полпути к стене вздрогнул от истошно-радостного крика молодого безусого ратника.

— Е-е-ду-у-уть! — вопил тот во всю глотку.

К заборолам воевода бросился как молодой, опрометью. Хотелось увидеть своими глазами. Вдруг промашка или, того хуже, спутал молодой воин своих с ногаями. С северной стороны городской стены татар почти не было, поэтому смотреть можно было беспрепятственно. Вроде бы и впрямь показалось на горизонте какое-то темное пятно. Он немного подождал, пока оно не увеличилось, и с облегчением вздохнул:

— Свои.

Признаться, были у него опасения, что это часть ногаев возвращается после грабежа обратно к основным силам, но опытный глаз тут же уловил, что те двигались бы гораздо медленнее, неторопливо, потому что с полоном не разбежишься. Эти же неслись вскачь, рассыпаясь на ходу и готовясь перейти в атаку с ходу.

«Не иначе как братья Ляпуновы, Прокофий с Захаркой, — подумал воевода. — Токмо они так лихо рать вести могут. Иные прочие поосторожнее норовят — эти же бесшабашные по младости. Хотя да — иные прочие так быстро и не собрались бы, а эти вона как, — и, уже со злорадством, весело. — Ну, теперь держись, поганые. Счас они вам ужо выдадут на орехи…»

Вечером Прокофий, поручив брату Захару, не задерживаясь под Рясском, идти следом за убегающим ворогом, по-хозяйски развалившись после баньки на широкой лавке в воеводской избе, внимательно слушал Мураша.

— Кто был — не ведаю, — излагал тот чуточку подобострастно, но в то же время и деловито — не любил Прокофий угодничества.

— Кто был — я уже сведал, — перебил его Ляпунов. — Мы ж с Захаром не токмо полон отбили, но и прихватили кой кого, кто удрать не успел. Шли на тебя мурзы ногайские — Досмагмет-ага да Конкар-ага[88]. Прознали поганые, что царь-батюшка скончался, вот и решили пощипать Русь, да, вишь, пришлось самим ощипанными бежать. — И гулко, как в бочку, захохотал. Отсмеявшись, предложил: — Лучше о потерях поведай. Сколь людишек полегло, сколь в пополнение попросишь?

— Коль пару десятков подкинешь — рад буду, — уклончиво заметил воевода.

— Ты ж у меня полгода назад десяток просил, — удивился Ляпунов, — а ныне лишь два. Что-то я в толк не возьму — неужто всего одним десятком отделался?

— Восемью, — поправил воевода. — Изготовиться успели, хошь и подвели Сакмагоны, не успели упредить, — и пояснил: — Свезло нам, что Василиса, лекарка наша, с утра за травами в лес подалась.

— Помню такую, — кивнул Прокофий. — Еще отец заповедал, чтоб не забывал, кто мне и матери жизнь спас. Хошь и мальцом отсель уехал, но отцову заповедь чту и в памяти держу. А где она?

— Так они с детишками в лес подалась, — замялся воевода. — Как почуяла неладное, так дочке своей повелела немедля к Рясску бежать да братца Дмитрия захватить. Самой-то бежать несподручно — телеса мешали, вот и не успела.

— Ишь ты, — мотнул головой Прокофий. — Горе-то у Третьяка какое. Он же ее так любил, что чуть ли не на руках таскал. Вот уж беда так беда у мужика. Надо бы утешить словом. Где он сам-то?

— Рядом с ней лег, — сумрачно ответил Мураш…

Едва Третьяк услыхал от дочери, что на Рясск движется несметная туча степняков, как тут же метнулся за ворота.

— Ты куда, оглашенный?! — вытаращил глаза стражник, закрывавший их. — Убьют ить тебя!

— Женка моя там осталась, — крикнул на ходу Третьяк, устремляясь по мосту в сторону леса.

Василису он увидел почти сразу. Спотыкаясь и падая, та со всей мочи спешила в город, до которого оставалось не меньше трех верст. Никогда в жизни Третьяк так не бегал, как в этот день. Ноги сами несли к одинокой фигурке, спешащей навстречу. Подбежав, схватил за руку — времени для объятий уже не оставалось, — и потянул за собой, обратно в крепость. Та не противилась, но чувствовалось, что сил у женщины почти не осталось. Однако, оглянувшись назад и увидев выезжающих на опушку всадников на приземистых лошаденках, она сумела-таки на время заставить себя не отставать от мужа, но длилось это недолго. Теперь даже страх, извлекший из нее остаток сил для бега, не мог побудить ее продолжать движение.