В то время сильную опору, на которую царь мог рассчитывать в Петербурге, – он мог найти лично во мне и моем министерстве, том благожеланном громоотводе, на котором мог произойти разряд раздражения.

Государь разделался с этой непогодой вышеприведенным документом, в виде любезного письма, и моим назначением в Государственный совет. Я не был уволен от государственной службы! Тем не менее этим фактом общественному мнению указывалось, что царь не считает виновным великого князя. Это удовлетворяло пока и великого князя и думские партии: и тот и другие выигрывали теперь время, чтобы смешать свои карты и принять меры, один – чтобы оградить свою полководческую славу, другие – чтобы подготовиться к генеральному сражению с царским режимом.

* * *

Получив письмо от государя, я пригласил к себе моего достойнейшего помощника, генерала Вернандера, и передал ему в тот же день свою должность.

Прежде всего нужно было очистить мою должностную квартиру. Мы с женой нашли в Коломне, на Большой Мастерской, меблированную квартиру, которая в качестве временной для нас годилась. Германский подданный, которому она принадлежала, при объявлении войны уехал в Берлин.

Жена моя просила тогда Ростовцова (камергера императрицы) принять от нее благотворительные учреждения, склады, денежную кассу, прачечные и прочее – и отошла в сторону от благотворительности.

Вскоре нашли мы хорошую квартиру на углу Офицерской улицы и Английского проспекта, в той же части города.

Из письма государя уже видно было, что это – интрига, инсценированная великим князем Николаем Николаевичем. Министр двора, граф Фредерикс, этого и не оспаривал, когда я к нему обратился, чтобы узнать, должен ли я явиться к государю по случаю моего назначения членом Государственного совета.

После возвращения государя из Ставки я получил приказание представиться его величеству в Царском Селе.

Почти час я пробыл у него. О том, что происходило в Ставке, не упоминалось ни словом. Я доложил государю то, что осталось еще неисполненным от последнего моего доклада его величеству до отъезда в Ставку, а также вопрос о демобилизации. Уроки событий после японской войны должны были послужить указанием для организации демобилизации после этой войны, – что будет несравненно труднее, так как коснется не части армии, а всех вооруженных сил, – даже двойных размеров. Для благоприятного течения демобилизации уже необходимо приступить к подготовительным работам. Так как Поливанова я не видел и, вероятно, не увижу, то все свои соображения я представляю на благоусмотрение его величества, на тот случай, если они ему понадобятся.

При прощании царь меня поцеловал и сказал:

– С вами, Владимир Александрович, я не прощаюсь, а говорю: до свидания!

Но никакого свидания больше не было…

Что росло и готовилось расцвести лично для меня, об этом тогда я не имел никакого представления. Прием царя меня совсем успокоил, и я шел в мой новый дом с таким чувством, что в скором времени где-нибудь на фронте получу корпус.

После моей напряженной и многосторонней работы во главе колоссальной деятельности Военного министерства, которую так внезапно должен был покинуть, я, что называется, очутился не в своей тарелке, не зная, что мне делать.

Наступила своего рода реакция, и мои годы предъявляли свои права. Поэтому я с большим удовольствием принял приглашение моего верного, многолетнего друга и издателя в его имение под Курском. Владимир Антонович Березовский был одним из тех немногих, кто после моего крушения мне не изменил.

Из этого его прекрасного имения на несколько недель я проехал в Финляндию, на Иматру, где большую часть времени провел на рыбной ловле.

* * *

Силоти изобиловала прекрасной рыбой: форель, щука, окунь, лосось. Однажды мне удалось поймать 13-фунтового лосося, с которым пришлось немало бороться, чтобы получить его.

В середине июля приехал на Иматру принц Александр Петрович Ольденбургский (тут вообще собиралось избранное общество), затем приехала и моя жена на несколько дней. Основанием для разговоров служило, конечно, положение дел на театре военных действий, – газет почти не читали, но критики и споров было достаточно. Как-то раз наше общество дружно объединилось в заключении М.О. Меньшикова: «Мы должны победить!» С этим были все согласны, без различия чинов, положения и направления.

В это время жена моя разобралась со всеми своими благотворительными делами и принялась за устройство нашей новой квартиры.

Через несколько дней после получения известия об очистке Варшавы я переехал в Петербург. Там узнал о крупном скандале в Государственной думе и нападках на меня и на верховное командование армией. Я усматривал в этом выступление нашего народного представительства в смысле провокации, благоприятной для наших противников.

В течение зимы 1915–1916 года мне доставляло большое удовольствие составление очерков петербургского общества, которые в тесном кругу получили особенное одобрение, в силу того, что я постарался известные всем лица обрисовать без шаржа, целиком с натуры, не называя имен.

Во многих случаях мне это вполне удалось. Некоторые брошюры, в ядовито-критичной форме, изданы были под старым моим псевдонимом «Остапа Бондаренко», на темы текущих, современных вопросов.

Затем я приступил к подготовке описания кампании 1877–1878 годов, работе, к которой давно стремился. В Государственном совете я был неприсутствующим членом, к работам непричастным.

Как отдаленные сверкания молнии, нарушали мой покой газетные статьи, в 1916 году одиночные, затем чаще и чаще с нападками на меня и клеветой.

Они предвещали бурю, которая собиралась над моей головой, но я не мог угадать, с какой стороны она разразится.

В это время мои враги не дремали. До тех пор пока великий князь Николай Николаевич был Верховным главнокомандующим, т. е. до августа 1915 года, – он собирал против меня материал таким путем, чтобы я об этом даже и не подозревал. Лишь в феврале 1916 года начали доходить до меня слухи, которые исходили от какой-то комиссии, учрежденной Поливановым.

30 июля (12 августа). «Чем больше узнаю я людей, тем больше люблю собак», – сказал умный человек. Я всецело присоединяюсь к нему. В Петрограде это особенно верно – убеждаюсь в этом ежедневно на лицах, служивших со мною, а теперь не знающих, как угодить и отличиться в моей травле. Как мало порядочных людей!

2 (15) августа г. Караулов заявил в Государственной думе о моем якобы близком знакомстве со Шпаном. Оно заключалось в том, что единственный раз он был у меня на приеме, и после этого разговора я сообщил о том, что его надо выслать, что и сделали.

7 (20) августа. Известия с театра войны до того неутешительные, что предстоит, по-видимому, отступление наших войск по всему фронту. На какие позиции отойдут – Ставка самостоятельно этим ведала и Военного министерства не посвящала в свои планы, – поэтому трудно что-либо сказать. Может быть, и в этом виноват военный министр?