– Хорошо, – выдохнул Деменко, проведя ладонью по гладко выбритому затылку. – Давно так не сидели.

– Почти как на войне, – улыбнулся Николай. – Только дизель не урчит рядом, да вдалеке перестрелки не слышно.

– Скучаешь?

– Там все проще. – Инструктор потянулся к бутылке и налил рюмки до краев, точно и надежно – еще чуть-чуть, и желтоватые капли потекли бы на клеенку.

– Третья, – тихо сказал Николай.

Вадим встал. Удивленно поднялся и я – вроде ж за любовь третий тост пьют, вставать-то зачем.

– За тех, кто ушел, – так же тихо сказал Деменко.

Не чокаясь, они оба выпили. Их примеру последовал и я.

Минута тишины. Я не стал мешать разговорами – видимо, Николаю было кого вспомнить, помянуть. Да и Вадим сидел такой сосредоточенный, будто у него тоже свой мемориал.

Николай тяжело вздохнул и накапал еще по чуть-чуть в рюмки. Глянул исподлобья на меня, Вадима и неожиданно улыбнулся:

– Хорошо сидим!

Я отозвался с мрачной усмешкой:

– Пир во время чумы.

– И хорошо, – кивнул Вадим. – Если пируем, значит, еще подергаемся.

Инструктор ухватил гитару за гриф и протянул психиатру:

– Вад, сыграй что-нибудь, а? А то с этой тишиной, – он ткнул пальцем в сторону окна, – вообще тошно.

– Можно, – мягко и задумчиво пробормотал Деменко. – Даже есть под настроение…

И без паузы заиграл. Три стандартных дворовых аккорда неожиданно сменились септимой, затем повторились, но четвертым аккордом на репризе стал еще более вычурный. Странная мелодия, собравшая в себя капельку востока, туманный жесткий ритм питерских дворов и что-то совсем незнакомое.

И Вадим негромко запел:

Доктор Ватсон вернулся с афганской войны,

У него два раненья пониже спины,

Гиппократова клятва, ланцет и пинцет,

Он певец просвещенной страны.

Нынче вечером в опере Патти поет,

Доктор Ватсон у стойки имбирную пьет,

Доктор Ватсон вернулся с афганской войны,

У него ни детей, ни жены.

Вот уж и вправду пир во время чумы. Только и остается песни петь. Я встал из-за стола и выглянул во двор. Ветер катил призрачные желто-зеленые волны. Асфальт угадывался еле-еле. Хлорное облако, похоже, достигло пика концентрации. Надеюсь, пронесет. Знать бы еще, как там Машка. Посмотрел на телефон – вместо палочек сигнала чернели буквы «нет сети».

Холмс уехал, и некому выйти на бой

Против древнего мрака с козлиной губой.

Доктор Ватсон вернулся с афганской войны –

Он эксперт по делам сатаны.

Тут портовые девки хохочут во мрак,

Пострашнее любых баскервильских собак,

Тут рассадник порока, обитель греха,

Человечья гнилая труха.

Неожиданно гитарный бой поменялся. В аккордах возникли атональные нотки. Да и голос Вадима стал злее. С чувством, особо четко печатая слова, Деменко допел последний куплет:

Для того ли в Афгане он кровь проливал

И ребятам глаза закрывал.

Сквозь туман пробивается утренний свет –

Миссис Хадсон вздыхает и чистит ланцет,

Нынче столько работы у этих врачей,

Даже вечером отдыха нет!

Так же резко, как начал, Вадим бросил петь и одним гибким движением встал из-за стола, одновременно протягивая гитару владельцу:

– Держи, зараза, инструмент. Разбередил душу. Давно не играл.

– Давно, – согласился Николай, с удовольствием поглядывая на Вадима. – Хорошая песня. Спасибо. Помнишь, как она мне нравилась?

– Помню, помню, – проворчал Вадим.

– А что за песня? – заинтересовал я. – Ни разу не слышал.

– Слова Марии Галиной, – коротко ответил психиатр.

– А музыка чья?

Вадим не ответил, ухватился за бутылку и разлил спиртное по рюмкам.

– Его музыка, – улыбнулся Коля. – Его. Хорошая песня, хоть и мрачная. Честная.

Мы замолчали, рассматривая искорки коньяка в рюмках. Я искоса поглядывал на Вадима. Тот задумчиво смотрел в окно. Николай водил пальцем по скатерти – то ли убирая крошки, то ли что-то рисуя.

Тишина действовала угнетающе. Возникло дурацкое желание уронить вилку, ложку, да хоть рюмку разбить – лишь бы изорвать беззвучие в клочья. Казалось, даже за стеной, в зале, где собрались беженцы, люди стали тише дышать и прекратили перешептываться. И только я собрался что-то сказать, чтоб прервать мучительно тягучую паузу, как с улицы донесся звук.

Странный.

Невозможный.

Противоестественный.

Стук, стук, звяк, стук, звяк…

Звонкий перестук каблучков по асфальту. Как будто сейчас там, в мутном зеленоватом тумане, девушка на шпильках с металлическими набойками спешит домой или на работу, а может, и на свидание.

За стеной кто-то из женщин взвизгнул.

Накатила волна безотчетного ужаса. Я почувствовал, как по спине пробежали мурашки, а следом за ними холодная капелька пота пересчитала большую часть позвонков.

– Что это? – недоуменно и немного испуганно спросил Вадим.

Я зябко пожал плечами.

– Сейчас там никого быть не может, – просипел психиатр.

Я попробовал ему ответить и понял, что у меня самого сдавило горло. Откашлявшись, я прошептал:

– Может, ветер какую-нибудь железку качает?

– Слишком слабый.

Замерли, вслушиваясь. Вот девушка чуть споткнулась, задев вскользь каблуком тротуар. Ритм шагов на мгновение изменился, а потом снова стал равномерным.

– Этого. Не может. Быть, – яростно прошептал психиатр. – Там сейчас без костюма химзащиты не пройти и десяти метров. Какие, на хер, туфли?!

– Тихо, – шикнул Николай. – Слушайте.

Звонкие шаги, похоже, приближались. Во всяком случае, звук постепенно становился четче и громче. За стеной, в зале снова завозились, кто-то испуганно застонал.

И неожиданно стук каблуков исчез.

Прошли десять секунд, двадцать, минута.

Во дворе тишина – даже шелеста листвы не слышно.

Минуты через две я и Николай осторожно выглянули в окно. За стеклом на уровне седьмого-восьмого этажа все так же катились призрачные, почти незаметные волны хлора. За ними в свете рано включившихся фонарей и закатного солнца угадывались ветви деревьев. Мостовая смутно виднелась сквозь дымку.