— Господи, он же действительно гений! Но что мне ему сказать?

— Скажи по возможности все как есть. Скажи, что императрица спит и видит, как он приезжает к ней в Петербург. И нет ей счастья в жизни, пока юный виртуоз не фланирует по залам Эрмитажа. Только одна заминка. Здесь так холодно, что руки замерзают — ни по клавишам бацать, ни в кларнет дуть. Так стоит ли музыканту ехать туда, где он не сможет отыграть больше половины концерта?

Гримм выслушал, рассмеялся — и заключил нашего героя в объятия. Он так хохотал, что пудра сыпалась с его щек на темный костюм Философа.

— Побегу скажу царице, что у Моцарта со слухом — беда! — захлебывается от восторга Гримм. — Я тебя обожаю, Дени! Я понял, почему ты мой лучший друг!

— В числе прочих лучших друзей, Мельхиор? Жаль, что я не сижу на троне, как они.

— Еще как сидишь! Ты король, Дени, Разум — твоя империя.

Обмениваясь любезностями, они вместе подходят к дверям и снова обнимаются. Любящие братья, да и только.

— Последнее замечание, Дени, дорогой, — полным участия тоном произносит Гримм, заворачиваясь в плащ и выходя на Сенатскую площадь, — этот унылый черный костюм… Понимаю, это костюм мыслителя, но я бы его поменял. Попробуй красный или синий, что-нибудь с золотым позументом — как мой.

— Отделка, кружева, мишура, маскарад, — ворчит наш герой, — не желаю потакать прихотям тела. Это философия борделя. Внешний вид отражает состояние души.

— Нисколько. Душа-то внутри, а одежда — снаружи. И поверь мне — по одежке встречают. Неужели ты не замечаешь, как хмурятся люди при виде плохо одетого человека? К тому же ты сейчас в большом фаворе, и владельцы лучших магазинов почтут за честь разодеть тебя. И запомни — важные персоны неважные костюмы не носят.

— Но это же нелепо!

Впрочем, чего еще ждать от старины Гримма, вульгарного, изворотливого — но любимого?

Лет за двести с лишним до того, как я впервые посетил Санкт-Петербург (как вы помните, при всех своих благих намерениях я так и не смог сделать этого с Ленинградом), по реке Неве проплыл замечательный парусник, пришвартовавшийся в гавани, которая в те дни — то есть летом 1777 года — находилась как раз напротив Эрмитажа. Роскошная яхта, владелец и команда которой были британцами. А на ее полуюте стояла прославленная (чтобы не сказать — скандально известная) английская путешественница. Это была Элизабет Чедли, называвшая себя графиней Бристольской и герцогиней Кингстонской. Почему бы и нет? Ведь она приходилась супругой обоим джентльменам, хотя и не сообщала ни одному из них о существовании другого. Ее чересчур поспешный переезд из Бристоля в Кингстон создал ей проблемы с британскими судом и прессой, и у себя дома Элизабет заработала репутацию двоемужницы, аферистки и лженаследницы. Как и многие люди ее сорта — а таковые в те времена водились в изобилии, — она предпочитала жить в Европе: сначала в Париже, а потом во всяких других местах.

Роковая красавица никогда не прозябала в безвестности и не жаловалась на одиночество. И поскольку состояние, имущество и даже батальон слуг достались Элизабет не вполне законным путем, она предпочитала все свое возить с собой. Вот почему для своих пожиток она наняла целую яхту, которая теперь бросила якорь в порту Санкт-Петербурга. Местная знать вскоре обнаружила, что этот парусник подобен пещере Аладдина. То был плавучий музей роскошных вещей, морской кабинет редкостей, из которых не последней являлась сама госпожа Чедли. Здесь на Неве, на фоне Эрмитажа, она предавалась развлечениям — весьма предосудительным (как казалось одним) или вполне благопристойным (как полагали другие). Скоро Элизабет стала одной из достопримечательностей Петербурга и привлекла внимание самой великой императрицы. И началась эпоха английских вкусов — во всем, начиная с одежды и кончая садами. Чедли послала весточку домой и выписала еще батальон слуг и в придачу множество умелых английских садовников, заполонивших Петербург розами и газонами.

Довольно долго Элизабет играла заметную роль при дворе, в театре, в опере: аристократка, знаменитая куртизанка, законодательница мод. Царицу забавляли ее похождения — пока Чедли не положила глаз на собственность императрицы, Григория Потемкина, после чего незамедлительно впала в немилость. Но, заметьте, еще до того (когда балтийский шторм повредил яхту на реке) Екатерина разрешила герцогине Кингстонской и графине Бристольской построить на невской набережной дом в английском вкусе. И он был построен, этот маленький кусочек Британии, с английскими садовниками и английскими слугами. Но без кусочка России тут не обошлось: рядом с домом красовалась винокурня, что сразу сделало его очень популярным.

Однако из всех завезенных Элизабет Чедли в Петербург фасонов и трофеев самым великолепным приобретением были серебряные часы. Незадолго до этого она выписала их у Джеймса Кокса, лучшего из британских ювелиров-часовщиков. В эпоху сложных и хитроумных хронометров, когда часы украшались игрушками и аллегориями, объясняющими смысл вселенной, многие считали изделие Кокса величайшим творением рук человеческих. В ходе транспортировки часы были повреждены и прибыли в Петербург распакованными и без инструкций. Чинил и собирал их один петербургский ремесленник — и продолжалось это целых два года.

Часы имеют вид огромного серебряного павлина, состоящего из множества деталей. Стоит павлин на пне, а пень — среди сплетенных ветвей. А на ветвях и между ветвей чего только нет: петушок, белка в клетке, сова, кузнечик, ящерица, улитка и грибы — и все это деления на циферблате. Каждый час колокольчики начинают звонить, и все приходит в движение. Шевелится сова, вертится в колесе белка, кукарекает петушок и так далее. А сам павлин разворачивается, изгибает шею и раскрывает свой огромный хвост. Когда часы были собраны заново, по самой Элизабет Чедли уже отзвонили колокола. Умерла она одна-одинешенька в своем любимом Париже. А часы остались в России и были присвоены одним из поклонников графини, Григорием Потемкиным. Этот одноглазый воин был прославленным героем Крымской войны, лучшим генералом императрицы и ее любовником. Она дарила ему богатейшие подарки — Таврический дворец, обеденные сервизы из Севра и Веджвуда, тысячи душ крепостных. А одним из ответных подарков Потемкина стали часы-павлин. Их установили в Малом Эрмитаже.

Вот почему, попав в стотысячную толпу туристов, мы, пилигримы-«дидровцы», сейчас же сгрудились вокруг этих часов. А привела нас сюда, конечно же, Галина. Она высадила нас из автобуса посреди Дворцовой площади, рядом с Александрийским столпом, в месте с весьма богатой историей: отсюда по приказу царя кавалерия отправилась убивать народ, а потом народ по приказу большевиков пошел громить кавалерию и расправляться с царем. Но большевистская революция, похоже, еще не забыта: на углу площади копошатся под красными флагами демонстранты, окруженные вооруженными милиционерами. Развеваются знамена, орут мегафоны; подстегивая себя яростными воплями, демонстрация движется к центру города. Но Галина невозмутима.

— Политика! — роняет она. — Не обращайте внимания. Даже не смотрите в их сторону. Идите за мной, и все.