Главным обвинителем был некий Кларенс Нот, господин в безупречном сером «в елочку» костюме: пиджак с тремя пуговицами, жилет, серый галстук, цепь от часов, очки без оправы. Его тонкие губы, жидкие волосы, сухопарая фигура и голос без модуляций, который мог усыпить, но мог и внушить чувство незыблемой моральной правоты, являл присяжным немеркнущий образ свойственной штату Нью-Йорк неподкупности, американской добродетельности и стремления во что бы то ни стало доискаться истины. Нот говорил двадцать минут, монотонно перечисляя, в чем обвиняется Джек-Брильянт, которого он называл исключительно «Брильянтом». В своей вступительной речи он вкратце изложил собравшимся, как было совершено нападение на Стритера и Бартлетта, со смаком рассказывая, как Джек избивал старика, как грозился его убить, поджигал ему пятки и вешал на дереве, и от этих жутких подробностей присяжные морщились так, будто у них по лицам бегали тараканы. У одного присяжного предательски задергалась щека, у другого расширились от ужаса глаза, третий наморщил брови, а четвертый искусал в кровь губы. Попугав присяжных леденящими душу подробностями, Нот напоследок их поздравил.

— Вам повезло, — заявил он. — У вас есть шанс избавить страну от одной из самых ее страшных язв. У вас есть шанс засадить за решетку этого Брильянта, этого злостного негодяя, этого дьявола во плоти, которого арестовывали двадцать пять раз за все мыслимые и немыслимые преступления, от мелкого воровства до гнусного, жестокого убийства, который известен своими тесными связями с худшими людьми нашего времени и умение которого многократно, раз за разом водить правосудие за нос является несмываемым пятном на нашей национальной чести. Вы хотите, чтобы наша страна жила под дулом пистолета? Вы хотите, чтобы это исчадие ада держало в страхе всех добропорядочных людей? Вам, двенадцати присяжным заседателям, дано раз и навсегда покончить с этой фантасмагорией и препроводить преступника в тюрьму, где ему самое место.

Нот весь дрожал от бешенства; он хватил кулаком по перилам, за которыми разместилось жюри присяжных, после чего прошел на свое место и в облачке праведного гнева опустился на стул.

После этого поднялся со своего места я. Вот какие мысли роились в этот момент у меня в мозгу:

«О, самодовольная жердь, благодарю тебя за то, что ты осквернил моего подопечного своими фекальными разоблачениями, непристойной дрожью своей пугливой морали, ибо теперь ты предоставляешь мне возможность омыть залитое нечистотами лицо, дабы мир узрел человеческий облик под осквернившей его зловонной жижей».

Я намеренно старался произвести впечатление «своего парня» и оделся так, как одеваются рабочие по праздникам, чтобы показать, что «и мы не хуже людей». Я теребил галстук-бабочку и то и дело запускал пальцы в свою растрепанную шевелюру, которая, я слышал, может быть ничуть не менее красноречивой, чем то, что скрывается под ней. Итак, в моем распоряжении имелась львиная грива, на чем, впрочем, мое сходство со львом кончалось. По такому случаю я надел ярко-красный жилет, который живо контрастировал с моим бежевым твидовым пиджаком и неглажеными, пузырившимися на коленях брюками. Я запустил большие пальцы в кармашки жилета и привел в состояние боевой готовности главное оружие адвоката — его голос: веский тон убежденного в своей правоте, звонкая порывистость чистосердечия, величавые струны человека, задавшегося целью докопаться до истины любой ценой. Вот что я сказал:

«Признаться, я ожидал, что все семеро государственных обвинителей будут наносить удары ниже пояса. Только представьте, друзья, что государство располагает семью обвинителями, которые из кожи вон лезут, чтобы засадить за решетку одного беспомощного человека. Да, я ожидал от них ударов ниже пояса, но не думал, что будут произнесены оскорбления, которые мы с вами только что слышали: «злостный негодяй», «дьявол во плоти», «исчадие ада». Мне бы никогда и в голову не пришло рассказать вам то, что я сейчас собираюсь рассказать, если б этот апостол нравственности всего несколько секунд назад не вылил на моего подопечного ушаты грязи, не язвил и не упражнялся в красноречии на его счет. О чем же я собираюсь вам рассказать? Я собираюсь рассказать вам об одной старушке… нет, я не стану скрывать от вас, кто она, — это важно. Она — монашка, католичка, и пришла она в этот зал всего час назад, чтобы поговорить с Джеком-Брильянтом. Она стояла вот здесь, всего в нескольких шагах от того места, где сидите вы. Подсудимого она не видела — ему было не до нее. Однако она увидела меня, и я счел своим долгом помочь ей выполнить ее желание, а желание у нее было только одно: увидеть человека, который когда-то, совсем еще маленьким мальчиком, сиживал у нее на коленях. Человека, которого она называла «Джекки» и который, по ее словам, был в детстве одним из самых набожных детишек из всех, с кем ей приходилось встречаться. Это для вас Джек-Брильянт — «исчадие ада», а для нее он по-прежнему чистое дитя, такой же набожный и чуткий мальчик, каким был когда-то. Этой женщине приходилось уже слышать немало оскорблений в адрес того мальчика, которого она держала на коленях. Она слышала эти грубые оскорбления в течение многих лет. Она видела их в газетах. И все же эта маленькая старушка, это ангельское создание, села со мной рядом и несколько минут рассказывала о том, как Джекки молился, молился за свою мать, которая, бедняжка, умерла такой молодой; она рассказывала мне про дом Джекки и про его семью в Филадельфии. А напоследок она сказала мне, что она думает про все те преступления, в которых обвиняется ее мальчик, чье худое, изможденное лицо она узнала далеко не сразу. «Это все ложь, мистер Горман, — сказала она мне, — дьявольское наваждение! Я увидела его лицо и сразу поняла, что это ложь, мистер Горман. Я не первый год наставляю детишек на путь истинный, мистер Горман, и среди мальчиков и девочек, что находятся на моем попечении, есть и такие, кто любит топить щенков и резать ножом кошек, а потом смотреть, как те медленно умирают, и я могу определить по глазам, греховен человек или нет. Сегодня я пришла сюда, чтобы собственноручно убедиться, не обманывает ли меня моя память, могу ли я отличить добро от зла. Так вот, мистер Горман, я посмотрела в глаза Джеку-Брильянту, и у меня нет никаких сомнений: что бы ни совершил этот человек, он чист душой. Я знаю это так же точно, как и то, что Господь милостив. Он чист душой — я подтверждаю это, мистер Горман. Подтверждаю».

Когда я закончил свою речь и сел, Джек наклонился ко мне и прошептал:

— С монашкой ты это здорово придумал. Где ты ее откопал?

— Бродила тут во время перерыва, — ответил я, опустив глаза и что-то с умным видом рисуя в блокноте. — Постоянно тут околачивается. Собирает медяки для бедных.

— И ей действительно что-то про меня известно?

Я с удивлением посмотрел на своего подопечного:

— А я почем знаю?

После этого, как и на предыдущем, июльском, процессе, перед судом предстали две категории свидетелей, одни показывали в пользу Джека, другие — против него. Свидетелей защиты на этот раз было меньше, после прокола с ложными показаниями мы при подборе свидетелей вели себя осмотрительнее.

В свой актив я могу записать две вещи. Во-первых, то, как я охарактеризовал Стритера, которого обвинение нарекло «дитя природы». В июле это не пришло мне в голову, но на ошибках учатся, и я сказал, что, если уж на то пошло, его справедливее было бы назвать не «дитя природы», а «дитя яблочной водки», благодаря чему вновь удалось представить вооруженное нападение бандитской разборкой.