Во-вторых, я задал вопрос одному из присяжных заседателей, низкорослому, разряженному, как попугай, довольно мерзкому типу, любит ли, по его мнению, Господь Бог Джека-Брильянта. «Господь не только создал кислые, зеленые яблочки, — ядовито ответил он мне, — но и напустил в них червей». В результате негодяй сорвал за счет Джека «аплодисмент», однако мне его афоризм понравился, и я апеллировал к нему и в дальнейшем. Знаю я этих остроумцев в оранжевых рубашках; не будь этот «попугай» присяжным заседателем, он бегал бы за Джеком по пятам, выпрашивая у него автограф. Как потом выяснилось, он был ярым сторонником оправдательного приговора. Джека, разумеется, оправдали, произошло это 17 декабря 1931 года, в три минуты девятого вечера. Толпа за окнами, как и в прошлый раз, встретила это решение аплодисментами.

Через неделю, когда я стоял у стойки в баре «У шкипера» в Олбани и разговаривал с барменом про Джека, мне вспомнилась история, которую как-то рассказал мне Джек. Дело было в 1927 году, он гулял в Центральном парке со своим братом Эдди и его маленьким сынишкой. Джек взял мальчика на руки, и они поднялись на холм, который я даже сейчас хорошо себе представляю. Джек подбрасывал ребенка и ловил его и тут вдруг увидел, что к ним приближается машина, а из окна торчит пулеметный ствол. Джек, по привычке, среагировал мгновенно: ребенка швырнул ногами вперед под густую, отливавшую серебром ель, громким криком предупредил об опасности брата — и оба бросились в противоположную от ребенка сторону буквально за несколько секунд до того, как пулеметные пули взрыхлили землю, на которой они только что стояли.

Никто не пострадал: ребенок перелетел через ветку ели и благополучно приземлился на куст сирени. Когда же я кончил рассказывать эту историю, один завсегдатай, выпивавший по соседству со мной, поинтересовался: «И сколько же человек он отправил на тот свет?» Я ответил, что не знаю, после чего, без всякой видимой злобы, без всякой связи с историей, которую я только что рассказал, он заметил: «Надо же, а ведь сколько вроде бы умных людей считали его хорошим парнем!»

Я сказал ему, что он дерьмо, и перешел со стаканом в руке в другой конец стойки. «Сколько вроде бы умных людей»?! Этот тип был страховым агентом — что он смыслил в «умных людях»?

Мне надоели люди, которые стремятся упростить жизнь, как будто нас, в наши дни, можно свести к какому-то библейскому или антибиблейскому понятию, как будто вся наша история и предыстория не сделали нас такими, какие мы есть. Хватит делать из человека морального раба. Да, моральных рабов хватает, в этом сомневаться не приходится. Но не Джек сделал их моральными рабами — не Джек и не я. Когда мы освободимся от золотого стандарта морали, когда человек, обладающий несметными богатствами, будет значить ничуть не больше, чем человек в лохмотьях, — вот тогда, быть может, наше время покажется нам временем законного социального гнева.

Пока что, однако, ставки растут, контраст увеличивается.

Этому научил меня Джек.

Излечил меня.

(Ты слышишь, Братец Волк?)

Доув-стрит пересекала Олбани с севера на юг в том месте, где, неподалеку от центра, уже многие годы находился район меблированных комнат. Дом номер 67, двухэтажное кирпичное здание с деревянной верандой, куда вела лесенка в шесть ступенек, здание, чем-то напоминающее дом на Ист-Альберт-стрит в Филадельфии, где рос Джек, находился на западной стороне Доув-стрит, между Гудзон-авеню и Джей-стрит. Сапожная мастерская в подвале, аптека в конце квартала, магазинчик и гараж на углу Гудзон-авеню, поликлиника в соседнем доме и кабинет массажа на противоположной стороне улицы, а также все прочие системы жизнеобеспечения еще не функционировали, когда 18 декабря 1931 года, в пятницу, в четыре пятнадцать утра, к дому номер 67 по Доув-стрит подъехало такси: сзади сидел Джек-Брильянт, а впереди, за рулем, — Фрэнки Теллер.

Теллер припарковался, обежал вокруг машины, открыл правую дверцу, помог Джеку выйти, взял его под руку, и они медленно поднялись по шаткой лесенке на веранду. Джек нащупал в кармане ключ, но открывать дверь пришлось Теллеру, после чего они взобрались по лестнице и вошли в комнату с окнами на улицу. Джек снял шляпу, сбросил, не без помощи Теллера, пальто и присел на край кровати, которая стояла под углом, ногами к выходившему на улицу окну.

— Фрэнки, — сказал Джек и улыбнулся своему шоферу.

— Да, Джек.

— Фрэнки, я тебе завтра заплачу.

— О чем разговор, Джек.

— Завтра утром.

— Никаких проблем, Джек. Я тебе еще нужен? Ничего, что оставляю тебя здесь одного?

— Уходи и дай мне поспать.

— Ухожу. Просто я хотел довести тебя до места.

— Я на месте.

— Тогда до завтра.

— До завтра.

Фрэнки Теллер спустился вниз, сел в машину и вернулся в «Пэроди-клаб» доложить, что Джек благополучно доставлен домой. В это же время, примерно в квартале от дома номер 67, на западной стороне улицы стоял с включенным двигателем темно-вишневый седан.

В течение восьми часов пятнадцати минут, с того самого момента, как ему был вынесен оправдательный приговор, и до той минуты, когда он сел на кровать и уставился на себя в зеркало исцарапанного, с облезлой краской дубового комода, Джек все время искал противоядия от той эйфории, в которой пребывал. Когда старшина присяжных сказал: «Невиновен», он испытал уже знакомое ему головокружение. Точно так же у него закружилась голова, когда он увидел впереди, на шоссе, грузовик Стритера, когда принял на пароходе решение не отдавать Бьондо его денег. Причин не отдавать Бьондо денег или задать жару Стритеру было немало, и все же он никогда не мог бы и сам объяснить, зачем надо было ради этих денег нарываться на неприятности, ставить под удар все свое благосостояние ради каких-то двадцати ящиков сидра. Вот почему он боялся головокружений, знал, что до добра они не доведут.

Он бросил на кровать свою бежевую велюровую шляпу, за которую отдал в свое время сорок долларов, но шляпа, скользнув по изношенному покрывалу, скатилась на пол. Перекинул бежевое ворсистое пальто (две «штуки» — приобретено законным путем) через спинку кровати, но съехало на пол и оно. Когда Джек выходил из здания суда и увидел, как от него по коридору пятятся газетчики, когда он увидел их на лестнице и на улице со своими фотоаппаратами, он испытал сильное желание забросать этих подонков тухлыми яйцами. И это он, Джек-Брильянт, который еще совсем недавно нанимал себе из их числа агентов по рекламе.

Он сидел на кровати, смотрел на себя из-под набухших от виски век и не различал выражения собственных глаз: и в комнате, и в мозгу стоял полумрак. Он прищурился, но ничего, кроме прищура, не увидел. Поправил трусы — член после совокупления зудел и побаливал. Джек вспомнил Алисин поцелуй перед тем, как он покинул вечеринку, — смачный, влажный. Когда выпьет несколько стаканчиков виски, она всегда целуется приоткрытым ртом. Он сунул руку в карман, нащупал визитную карточку и вытащил ее. Клубная карточка Барахольщика. «Ассоциация «Пэроди» — вход только для членов клуба». Во время вечеринки Джек увидел карточку на стойке бара (у него у самого такой никогда не было, без нее обходился) и по привычке прикарманил. Было время, когда благодаря одному своему имени он мог войти в любое заведение, но теперь у него появились двойники, они даже дань собирали его именем. «Я Джек-Брильянт. А я — Герберт Гувер»[76]. Теперь он пользовался клубными карточками еще и потому, что сам стал на себя не похож.